Он слушал затаив дыхание, напряженно застыв на стуле, не в силах отвести взгляд от Джорджио, который сидел за своим столом, мощный, тренированный, мускулистый, в тесной майке и джинсах от Гуччи — лидер в свободной беседе со своим выводком.

Тут в памяти Лудо всплыла одна подробность. Браманте рассказывал об иерархии, состоящей из семи ступеней. И Виньола задал вопрос, который внешне казался вполне разумным. С чего начинаются подобные организационные структуры? В какой момент на этапе зарождения и возникновения митраизма кто-то решил, что в этой структуре будет семь рангов, семь степеней посвящения с установленными ритуалами для прохождения каждой? Откуда все пошло?

Профессор тогда всепонимающе улыбнулся, будто отец снизошел до объяснений сыну.

— Им не нужно было задавать подобный вопрос, Сандро, — взвешенно и убедительно ответил рассказчик. — Они уже знали ответ. Религия пришла к ним от их бога.

— Да, но… если в реальной жизни, — возразил Виньола. — Я что хочу сказать: это же не так произошло. Не могло так произойти.

— Откуда ты знаешь? — спросил Браманте.

— Потому что не могло! Если Митра и впрямь жил, то куда он потом делся?

— Они его убили, — не подумав, выпалил Торкья, и был одновременно доволен и немного удивлен реакцией Браманте на его ответ. Преподаватель пристально смотрел на него, и на его красивом лице отразились удивление и восхищение.

— Константин убил его, — согласно кивнул он. — Константин и его епископы. Точно так, как убили всех старых богов. Если поговорить с теологами, они дадут иные ответы. Но я не теолог, да и занятие у нас вовсе не по теологии. Мы историки. Изучаем факты и делаем выводы, какие возможно. А факты говорят, что большая часть римской армии исповедовала культ Митры в течение почти трех столетий. Потом, с приходом христианства, Митра умер, а с ним умерли и верования его приверженцев. Можно понимать это буквально, а можно и нет, но именно так все и произошло. А если тебе нужны более пространные ответы, ты не туда попал.

— Видимо, это было ужасно, — заметил Торкья, не в силах отвести взгляд от профессора.

— Что именно?

— Утратить свою религию. Стоять и смотреть, как ее вырывают прямо у тебя из рук.

— Христианам целых три столетия пришлось этим заниматься, — заметил Браманте.

— И христиане победили.

В глазах лектора промелькнула искорка — то ли понимания, то ли сомнения. Торкья по-прежнему пристально смотрел на него. Джорджио был хороший преподаватель, терпеливый, знающий, но командовал ими, как генерал командует армией. Лудо понимал это, но также ему стало ясно, что остальные студенты — все еще просто дети, а он знал, чего можно ожидать от детей. Страх, любопытство, интерес, а потом скука, если раньше не попадут в руки правильного руководителя, в правильные условия и не усвоят ритуал обучения. Только после этого придет понимание.

— Что в этом действительно ужасно, как мне кажется, — продолжал Браманте, — утрата последнего шанса примириться с тем, что человек теряет. Христианин всегда надеется исповедаться в грехах перед смертью. А лишиться этого последнего утешения, когда его вырывают у тебя из рук…

Больше он ничего не сказал. Пройдет еще целых две недели, прежде чем Лудо Торкья окончательно поймет, что означало в тот момент затуманенное, почти виноватое выражение в глазах профессора.

И поэтому он принес в подземелье не только живого петуха с рынка в Тестаччо. Болтаясь там, еще посетил некоего торговца, проживавшего рядом, в большом доме, и приобрел у него — на условиях длинного кредита — две готовые мастырки из грубой черной афганской травки, смешанной с дешевым сигаретным табаком. Из того, что он читал, было понятно, что в ритуалах этого культа всегда присутствовал какой-то наркотик. Римляне знали, что такое конопля и гашиш. Они ввозили его из своих колоний, которых за столетия завоевали немало — наряду со всем прочим. И с алкоголем тоже были знакомы. Множество ритуалов и церемоний они заимствовали из культа Митры и ввели в практику христианства. В день зимнего солнцестояния, который отмечался двадцать пятого декабря, все вместе пили вино и преломляли хлеб — это был символический праздник на крови и плоти жертвенного быка. Интересно, подумал студент, а сколько добрых католиков помнят об этом, когда опускаются на колени в церкви под горящими свечами для причастия?

Тони Ла Марка немедленно жадно схватил косячок и убрался в темный угол. Дурак — он и есть дурак. Рауль Белуччи и этот болван Гуэрино, давясь, затягивались второй мастыркой, хихикали и совершенно по-детски радовались и веселились тому, что незаконно проникли в это странное, запретное место. Торкья не испытывал желания присоединиться к ним. Ему было о чем подумать в этом магическом помещении. И Сандро Виньола, убогий ботан, карлик, его тоже не слишком интересовал. У того глаза вылезли на лоб, когда только вошли в храм, а теперь он стоял на четвереньках у плиты перед алтарем и смотрелся как какой-нибудь не в меру откормленный мальчик-хорист, явившийся, чтобы вознести молитву своему богу, — а тот стоит над ним, вонзив клинок в трепещущее горло быка.

Лудо наблюдал, как Виньола, шевеля губами, разбирает латинскую надпись, выбитую на камне под изображением полумесяца, и жалел, что сам не слишком хорошо знает языки. Кивнул на плиту и спросил:

— И что там написано?

Латинские надписи редко бывают простыми для понимания, древние слова не соответствуют значению нынешних. Это был язык другой эпохи, близкий, но непонятный, своего рода код, собрание символов, смысл которых ясен только посвященному.

Инициатор похода направил луч фонаря на надпись на пыльном белом камне.

— И что это значит? — вновь спросил Торкья, на этот раз громче, поскольку Виньола не ответил на его первый вопрос.

— «Deo Invicto Mithrae, Lucius Antonius Proculus, Praefectus Cohors Tertiae Praetoria, et Pater, votum solvit libens merito».

Сияющие круглые глаза смотрели на него из-за огромных очков.

— «Непобедимому богу Митре Луций Антоний Прокул, префект третьей когорты преторианской гвардии и Патер, по доброй воле принес достойный обет и исполнил его». Ты разве не можешь это прочесть?

— Я не так хорошо знаю латынь.

Дино Абати тут же оказался рядом. До этого он совал нос во все углы, гремя диггерскими причиндалами, и его ярко-рыжие волосы мелькали по всей пещере.

— Ну, имя ты должен помнить! Мы же его на лекции слышали. Луций Антоний Прокул был в составе преторианской гвардии и участвовал в битве у Мульвийского моста. Преторианцы стояли за Максенция. Того, который проиграл эту битву. Помнишь?

Лудо не нравилось, когда с ним обращались как с полным придурком.

— Я плохо запоминаю эти древние имена, — буркнул Торкья. — Значит, думаешь, он был здесь?

Абати бросил быстрый взгляд в сторону помещения, где валялись кости.

— Может, он и сейчас здесь. Константин полностью уничтожил преторианскую гвардию, после того как взял Рим. Они встали не на ту сторону. А император счел, что им нельзя доверять, и сровнял с землей их резиденцию. Как там она называлась?

— Castra Praetoria, — подсказал Виньола.

— Вот-вот. Уничтожил полностью. И этих здесь тоже, надо полагать, — добавил Абати. — Гнусно тут, прямо дрожь пробирает. Кто-нибудь знал про это место до того, как сюда заявился Джорджио Браманте?

— Да что ты, конечно, нет! — пискнул Виньола. — Иначе о нем было бы во всех учебниках написано! Это же лучший митрейон во всем Риме! Может, даже самый лучший во всем мире!

Дино подумал над этим предположением.

— И профессор никак не может решить, сообщить о нем или нет? Глупость какая! Ему ни за что не сохранить это в тайне!