— Я иду к себе на дачу.

Гоголю дача была не по карману. «Не смотря на все старания свои, я не мог, однако ж, иметь никакой возможности переехать на дачу. Судьба никаким образом не захотела свести меня с высоты моего пятого этажа в низменный домик на каком-нибудь из островов».

А ему так хотелось за город! Даже из маленького Нежина с наступлением теплых дней он рвался в деревню. И теперь, взбираясь к себе на пятый этаж, где явственно чувствовалась близость раскаленной крыши, с грустью думал о том, как далека и недоступна родная Васильевка. «Как бы хотелось мне хотя на мгновение оторваться от душных стен столицы и подышать хотя на мгновение воздухом деревни!»

Лето пришлось провести в Петербурге, и Гоголь всячески старался скрасить свое заточение. Он строго распределил время между трудом и отдыхом.

В десять часов утра отправлялся он в должность. С Екатерининского канала на Дворцовую набережную, где помещался департамент уделов, шел пешком, вливаясь в поток канцелярских чиновников «ходящих», которые на своих на двоих мерили неблизкие петербургские расстояния. Одетые в потертые мундирные фраки, сюртуки, старые шинели, измятые шляпы, с пакетами и свертками бумаг, они старались прийти в должность раньше чиновников «ездящих», которые прибывали в свои департаменты в маленьких колясках и на дрожках.

До трех часов дня Гоголь переписывал бумаги. О чем? О том, какие доходы приносят «августейшей фамилии» — царю и его ближайшим родственникам — многочисленные уделы: пять миллионов десятин земли, сотни тысяч крестьян в тридцати шести губерниях, удельные мельницы, рыбные ловли, полотняные фабрики и другие заведения, специально предназначенные для содержания императорского дома. Все, чем управлял департамент уделов, куда Гоголя зачислили писцом.

В три часа дня Гоголь освобождался. «В половине четвертого я обедаю, после обеда в 5 часов отправляюсь я в класс, в Академию художеств, где занимаюсь живописью, которую я никак не в состоянии оставить».

Хоть до Васильевского острова, до Академии художеств, было очень далеко, Гоголь и туда шел пешком. Он рассказывал матери, что, приехав в Петербург, и пять верст преодолевал с трудом, а теперь может отмахать и двадцать без всякой усталости. Отсутствие денег на извозчика имело то преимущество, что приучало ходить пешком.

В Академию художеств его, можно сказать, ноги сами несли. Сердце его радостно билось, когда приближался он по набережной к красивому зданию, торжественно протянувшемуся над Невой.

Какое это было наслаждение после унылого департамента очутиться в стенах Академии художеств, перенестись в иной мир — возвышенный и прекрасный. Казалось, пошлость и суета повседневной жизни остались там, на петербургских улицах, и не проникают сюда. Здесь царит искусство. Светлые залы, картины, художники… Как он понимал этих одержимых людей, отрешенных, сосредоточенных, лишенных, по его мнению, иных страстей, кроме всепоглощающей страсти к искусству. «Я не могу не восхищаться их характером и обращением; что это за люди! Узнавши их, нельзя отвязаться от них навеки, какая скромность при величайшем таланте!»

Гоголь никогда не помышлял стать художником, но рисовать любил. Его влекло к живописи. В Нежинской гимназии имелось несколько писанных маслом неплохих пейзажей, портретов, исторических картин. И Гоголь с интересом рассматривал их, слушал объяснения профессора рисования Капитона Степановича Павлова. Павлов беззаветно любил свой предмет и умел приохотить к нему учеников. Гоголь был из лучших. Рисовал карандашом, пастелью, пробовал писать маслом. И очень гордился своими успехами. «Я трудился долго и наконец успел нарисовать 3 картины, а 4-ю еще только что начал и можно сказать, что стоит чего-нибудь. Ежели б вы их повидали, то верно бы не могли поверить, что я рисовал. Только жаль, что они пропадут, ежели не будет рамок, ибо они все рисованы на грунту и долго лежать никак не могут, и для того прошу вас покорнейше прислать как можно поскорее рамки с стеклами».

Когда его петербургская жизнь пошла более упорядоченно и не надо было метаться в поисках службы, он позволил себе роскошь вспомнить о живописи. Три раза в неделю по два часа занимался в классах Академии художеств. И этим удовлетворял свою жажду прекрасного.

Вечером, после академии, Гоголь ходил в гости к товарищам по гимназии, которых немало обосновалось в Петербурге, или к семейным знакомым, у которых пил чай.

В девять часов вечера отправлялся он на «общее гуляние»: куда-нибудь в Летний сад, или на Адмиралтейский бульвар, или подальше — «по разным дачам».

Зимой и весною излюбленным местом гуляний петербургской публики был Невский проспект. Летом те, кто оставались в городе, предпочитали места более прохладные и тенистые — Летний сад и Адмиралтейский бульвар, где близость Невы освежала воздух.

По воскресеньям в Летнем саду играла музыка, которую нанимал содержатель кофейного домика, находившегося в саду. В этом домике имеющие деньги могли полакомиться мороженым, вареньем, конфетами, пирожными, выпить лимонаду, кофе, шоколаду, ликеру. В начале июня, в духов день, в Летнем саду устраивалось большое купеческое гулянье. Так называемый «смотр невест». Сюда съезжались купцы со всего города и множество любопытных. Вдоль аллей, одетые по-праздничному, стояли купцы с женами и дочками. А мимо них неторопливо прохаживались молодые купчики, разглядывая дебелых невест и стараясь привлечь к себе внимание. Зрелище было занимательное, особенно для того, кто видел его впервые.

Для дальних прогулок Гоголь выбирал острова и другие живописные петербургские окрестности. Он шел по усыпанным песком дорожкам мимо дворцов, окруженных парками, затейливых дач — то в виде нарядной русской избы, то голландского домика, то наподобие китайской пагоды или в готическом стиле — с узкими окнами, башенками, шпилями. На Елагином острове у дворцовой гауптвахты играл военный оркестр. Близ моста на Крестовском острове стояли качели, а неподалеку в сосновой роще имелся трактир, где устраивались представления: пускали воздушные шары, штукари ходили по канату, публику потешали ученые медведи.

Развлечений было много, но нигде не слышно было беззаботного смеха, не видно было беспечной радости. Всех что-то сковывало. Публика чинно, даже как-то сумрачно прогуливалась по дорожкам. Несколько большее движение наблюдалось возле трактиров и палаток, над входом в которые виднелись надписи: «Париж», «Лондон», «Лиссабон». Но и здесь известные личности в голубых мундирах приводили в надлежащие формы каждое вольное движение.

Петербургские жители привыкли к тому, что им запрещалось все начиная от игр «под названием лото, фортунка и орлянка» и кончая распространением предосудительных толков о политических происшествиях.