Явившись на факультет, Гоголь в сопровождении инспектора прошел в аудиторию, где собрались студенты. Раскланявшись, встал он у окна, чувствуя на себе множество любопытных взглядов. Как ни пытался скрыть беспокойство, но бледность лица и движения рук — он то вертел шляпу, то мял перчатку — выдавали тревогу.

На лекции должен был присутствовать ректор, но он все не шел. Ожидание затягивалось. И Гоголь решился. Подойдя к кафедре, встал он на первую ступеньку и, говоря о том, что собирается читать, перешел на вторую ступеньку, а затем и на третью. Говоря, одушевился. Тут бы и начать ему лекцию, но явился ректор, и лишь после соблюдения всех церемоний, Гоголь смог продолжать.

Не прошло и пяти минут, как новый профессор совершенно овладел вниманием слушателей. Он повел их во мрак средневековой истории, воскрешая давно прошедшее. Лекция была блестящая.

Гоголь читал уже второй месяц, когда однажды, в октябре, в сборную залу, где студенты дожидались начала лекции, вошли, переговариваясь, два господина. Один еще молодой, невысокий, с быстрыми движениями и густыми бакенбардами. Другой повыше, постарше, благообразный и медлительный. Все их узнали: Пушкин и Жуковский. Поэты приехали послушать лекцию Гоголя.

Гоголь еще не появлялся. Гости заглянули в пустую аудиторию, но не вошли и остались в зале.

Вскоре приехал Гоголь, и лекция началась. В ней говорилось об истории аравитян, о правителе Аль-Мамуне. Когда она кончилась, студенты слышали, как Пушкин сказал их профессору:

— Увлекательно…

Успехи на профессорском поприще, к сожалению, оказались кратковременными. Тому были разные причины.

Вскоре после назначения профессором Петербургского университета Гоголь писал Максимовичу: «Я тружусь, как лошадь, чувствуя, что это последний год, но только не над казенною работою, т. е. не над лекциями, которые у нас до сих пор еще не начинались, но над собственно своими вещами».

Говоря «последний год», Гоголь имел в виду последний год своего пребывания в Петербурге, а под «своими вещами» подразумевал несколько новых повестей.

То, что ранее появлялось в его тетрадях в виде набросков и наметок, «ста разных начал», обретало законченность, плоть и кровь.

В голове этого болезненного молодого человека шла гигантская работа. Отметая суету, волнения, хлопоты, он писал одновременно несколько повестей, готовил два сборника. Один назывался «Миргород», с подзаголовком: «Повести, служащие продолжением Вечеров на хуторе близ Диканьки». Название второго было «Арабески. Разные сочинения».

В «Миргород» вошли «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». Последняя была написана еще в 1833 году и, во исполнение долга, отдана Смирдину в его альманах «Новоселье». Остальное родилось позднее.

«Тарас Бульба» — из занятий историей. Писатель пересилил историка, и вместо «Истории Малороссии» появилась героическая эпопея «Тарас Бульба», воспевающая борьбу украинского народа, богатырей-запорожцев, сильных духом и телом, свободолюбивых, бесстрашных.

В «Арабески» вошли три обработанные университетские лекции, десять статей и три повести: «Невский проспект», «Портрет» и «Записки сумасшедшего» — все три о Петербурге.

За год до того, как эти повести увидели свет, петербургский литератор Башуцкий выпустил очень интересное издание: «Панорама Санкт-Петербурга» — изящные томики, набранные мелким шрифтом, и несколько тетрадей гравюр. Это было описание Петербурга, его истории, его жителей, их нравов и занятий, и иллюстрации к нему.

Башуцкий описывал город в разное время суток. Вот как, по его словам, выглядел Невский проспект с двух до трех часов дня, когда здесь гуляла «хорошая публика»: «Два часа пробило на башне Городской Думы; народ называет это время обедом, высшие сословия: перед обедом; потому-то первых убывает, а других прибывает на улицах. Мы Тотчас пойдем вдоль прекрасного проспекта, тянущегося от Адмиралтейства к Невскому Монастырю. Этот проспект, обширное поле для наблюдений… Посмотрите, как расцвечивается уже широкий, освещенный солнцем тротуар левой стороны этой улицы. Дамы, девы, девицы, военный, статский, старый, малый, вельможа, денди, журналист, все в условный час спешат на Невский проспект. Заметьте вкус и роскошь нарядов, разнохарактерные выражения лиц, отличие поступи и приемов».

Таким видели блистательный Невский проспект петербургские жители. А вот каким в эти же часы увидел его Гоголь: «Но чем ближе к двум часам, тем уменьшается число гувернеров, педагогов и детей: они, наконец, вытесняются нежными их родителями, идущими под руку с своими пестрыми, разноцветными, слабонервными подругами. Мало-помалу присоединяются к их обществу все, окончившие довольно важные домашние занятия, как-то: поговорившие с своим доктором о погоде и о небольшом прыщике, вскочившем на носу, узнавшие о здоровьи лошадей и детей своих, впрочем показывающих большие дарования, прочитавшие афишу и важную статью в газетах о приезжающих и отъезжающих, наконец, выпивших чашку кофию и чаю… Все что вы ни встретите на Невском проспекте, все исполнено приличия: мужчины в длинных сюртуках с заложенными в карманы руками, дамы в розовых, белых и бледно-голубых атласных рединготах и шляпках… В это благословенное время от 2-х до 3-х часов пополудни… происходит главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольский сюртук с лучшим бобром, другой — греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая — пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый — перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая — ножку в очаровательном башмачке, седьмой — галстух, возбуждающий удивление, осьмой — усы, повергающие в изумление».

Автор «Невского проспекта» обладал редчайшим даром — «гениальным взглядом на вещи», видел то, чего не дано было видеть другим, проникал в суть явлений. Казалось бы, тот же Невский проспект. Но как все изменилось! Будто сдернуты розовые очки с глаз смотрящего, исчезли нарядные дамы и господа. Оказалось: людей-то собственно, нет, одна видимость. Есть странное сборище — усы, бакенбарды, носы, сюртуки, башмачки, шляпки.

Невский проспект с его фантасмагорией превращений был для Гоголя не просто красивой улицей. Он олицетворял Петербург, город-хамелеон, который лишь прикидывается благопристойным и чинным, а на деле страшен, зловещ, загадочен. И хотя этот город умеет притворяться, обольщать, обманывать, он, Гоголь, разгадал его, поймал с поличным. И, разгадав, ужаснулся. И страстно захотел ужаснуть других. Открыть им обман. Предупредить. Уберечь.

«О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? — Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? — Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой… Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейтеры кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде».