Все свои надежды связывал он с «Мертвыми душами». А их запретили. В тревоге и смятении он ищет выхода. Выход один — отправить поэму в Петербург и с помощью друзей попытаться получить там цензурное разрешение. Надо бы ехать самому, да он болен. Вручил рукопись случайно оказавшемуся в Москве Белинскому, просил передать Одоевскому. Писал ему: «Белинский сейчас едет. Времени нет мне перевести дух, я очень болен. И в силу двигаюсь. Рукопись моя запрещена… У меня вырывают мое последнее имущество… Какая тоска, какая досада, что я не могу быть лично в Петербурге! Но я слишком болен. Я не вынесу дороги. Употребите все силы!»

Написал и Плетневу, и Уварову — чтобы в случае надобности Плетнев передал. «Я не предпринимаю дерзости просить воспомоществования и милости, я прошу правосудия, я своего прошу: у меня отнимают мой единственный, мой последний кусок хлеба. Почему знать, может быть, несмотря на мой трудный и тернистый жизненный путь, суждено бедному имени моему достигнуть потомства».

Судьба «Мертвых душ» решалась в Петербурге, и все помыслы Гоголя устремились туда.

А там, получив рукопись от Белинского, Одоевский, Плетнев и граф Виельгорский ломали себе голову, с какого конца начать. Решили спросить совета у Никитенко. Он цензор. Ему и карты в руки.

Никитенко прочел поэму дважды. Начал и зачитался, промахнул все разом. Потом читал медленно, по-цензорски, с соображениями и раздумьями. И, ко всеобщему изумлению, объявил, что может пропустить рукопись в печать. «Я уверен, — рассказывал Аксаков, — что Никитенко не смел пропустить ее сам и что она была показана какому-нибудь высшему цензору, если не государю. Мы не верили глазам своим».

И было чему дивиться. Цензура свирепствовала. Даже любимому Кукольнику и тому намылили голову за один рассказ. Доставалось и другим. А «Мертвые души» пропустили. У Николая так случалось: ярился из-за пустяков, глядел поверху, а огромное, значительное, подрывающее самое основание Российской империи не мог распознать, пропускал между пальцев.

Единственно, что не посмел разрешить Никитенко в «Мертвых душах», была «Повесть о капитане Копейкине». В ней задет был Петербург, значительные лица. Рассказывалось в повести, что, сражаясь за отечество в 1812 году, лишился капитан Копейкин правой руки и ноги. Работать не мог и, не зная, чем кормиться, отправился в Петербург просить пенсию. Посоветовали ему обратиться к генералу, вельможе, начальнику какой-то «высшей комиссии». Вельможа жил на Дворцовой набережной в собственном доме. Дотащился туда Копейкин на своей деревяшке. Смотрит — роскошь такая, что уму помрачение. Швейцар с золоченой булавой, с графской физиономией, жирный, как откормленный мопс. Вошел Копейкин в дом, забился в приемной в уголок и ждет. Четыре часа ждал. А народу в приемную набилось столько, как бобов в тарелке. Все генералы, полковники. Наконец вышел он — вельможа, государственный человек. Просители к нему. Дошла очередь до Копейкина. Изложил свое дело. Генерал говорит: «Понаведайтесь на днях». Копейкин понаведался. А ему такое: «Ничего не могу сказать вам более, как только то, что вам нужно будет ожидать приезда государя, тогда без сомнения будут сделаны распоряжения насчет раненых». И — прощайте. А у Копейкина денег — всего ничего. Не может он ждать. Хотел еще раз объясниться с генералом, а к тому не пускают: «Нельзя, не принимает, приходите завтра». Копейкину есть нечего. Голодает, бедняга. Кругом в ресторанах котлетки с трюфелями, в лавках — семга, вишенки по пять рублей штука, арбуз — громадище. А ему, Копейкину, одно блюдо: «Завтра». Не стерпел, прорвался к его высокопревосходительству. А генерал: «Ищите сами средств». И поскольку Копейкин, впав в отчаяние, повел себя настойчиво, грубо, кликнули фельдъегеря трехаршинного роста, схватил он капитана, поволок в тележку и помчался из Петербурга к месту жительства. А Копейкин решил: «Когда генерал говорит, чтобы я поискал сам средств помочь себе, — хорошо, я найду средства!» Не прошло двух месяцев, как появилась в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман ее был не кто другой, как капитан Копейкин. Так кончалась «Повесть о капитане Копейкине».

«Выбросили у меня целый эпизод Копейкина, для меня очень нужный, более даже, нежели думают они, — писал Гоголь Прокоповичу. — Я решился не отдавать его никак. Переделал его теперь так, что уж никакая цензура не может придраться. Генералов и все выбросил и посылаю его к Плетневу для передачи цензору». Через несколько дней Плетнев писал Никитенко: «Посылаю письмо Гоголя к вам и переделанного „Копейкина“. Ради бога, помогите ему, сколько возможно. Он теперь болен, и я уверен, что если не напечатает „Мертвых душ“, то и сам умрет».

Переделанного «Копейкина» цензура разрешила.

Двадцать третьего мая 1842 года Гоголь выехал из Москвы в Петербург. Он вез с собой только что отпечатанные экземпляры «Мертвых душ». Двадцать шестого мая он был уже в столице.

Гоголь не собирался долго задерживаться в Петербурге. Он решил снова ехать за границу, чтобы продолжать работу над вторым томом «Мертвых душ».

В Петербург он заехал по делам. Остановился у Прокоповича на Васильевском острове. Повидался с Плетневым, Жуковским, Одоевским. На вечерах у Вяземского и у Александры Осиповны Россет, в замужестве Смирновой, читал «Женитьбу» и из «Мертвых душ». Ездил с художником Брюлловым в Царское Село по железной дороге. Было любопытно увидеть эту первую в России железную дорогу, проложенную от Петербурга до Царского Села и Павловска.

Из Москвы Гоголь писал Прокоповичу относительно «Мертвых душ»: «О книге можно объявить. Постарайся об этом. Попроси Белинского, чтобы сказал что-нибудь о ней в немногих словах, как может сказать не читавший ее».

Белинский не замедлил исполнить просьбу Гоголя и напечатал в журнале «Отечественные записки» такую заметку: «Давно и с нетерпением ожидаемый всеми любителями изящного роман Гоголя „Похождения Чичикова, или Мертвые души“ наконец вышел в Москве и только что сейчас получен в Петербурге. Мы не успели еще прочесть его, спеша окончить эту книжку журнала. Но имевшие случай читать этот роман, или, как Гоголь назвал его, эту поэму, в рукописи или слышать из нее отрывки, говорят, что в сравнении с этим творением все, доселе написанное Гоголем, кажется бледно и слабо: до такой высоты достиг вполне созревший и развившийся талант нашего единственного поэта-юмориста! Вскоре мы отдадим нашим читателям подробный отчет о „Мертвых душах“, в отделе Критики».

И вот теперь в Петербурге Гоголь просил Прокоповича устроить ему встречу с Белинским. Но тихо, без шума. Боялся неудовольствия московских приятелей — Погодина, Шевырева и прочих, которые с некоторых пор возненавидели Белинского за его образ мыслей, обвиняли его в том, что он не любит Россию, и в других смертных грехах. Сами же они считали, что у России особый путь, отличный от Запада, что русскую историю испортил Петр I, и звали вернуться назад к допетровским временам. Встречу Гоголя с Белинским сочли бы изменой. Поэтому Гоголь и соблюдал конспирацию.

В назначенный день Белинский пришел к Прокоповичу, и надо было видеть, с какой нежностью смотрел «неистовый Виссарион», гроза литераторов, на исхудалое, бледное лицо Гоголя, как ловил каждое его слово. Гоголь был для Белинского надеждой русской литературы. Благодаря обличительным творениям Гоголя мог он, Белинский, убедить читателей в гнусности российской действительности и необходимости перемен. «Ваш талант — великий талант, — писал Белинский Гоголю незадолго до этой встречи. — Объяснение всего этого даст мне возможность сказать дело о деле… Конечно, критика не сделает дурака умным и толпу мыслящею; но она у одних может просветлить сознанием безотчетное чувство, а у других — возбудить мыслию спящий инстинкт.