Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками, покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных рамах. Зима с белыми деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в манжетах, нежели на человека — вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы [2] в бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми носами… Покупателей этих произведений обыкновенно немного, но зато зрителей — куча».

Перед этой лавочкой невольно остановился проходивший мимо молодой талантливый художник Чартков. Здесь увидел он запыленный портрет какого-то старика со странным смуглым лицом и после торга с другим покупателем зачем-то купил портрет, отдав за него все свои деньги. Глаза старика на портрете смотрели так страшно, что Чартков убежал, оставив покупку в лавке. Дома решил отказаться от портрета и забрать деньги назад. Но той же ночью таинственный портрет необъяснимым образом оказался на стене комнаты Чарткова. Так со Щукина рынка зараза меркантильности проникла в бедное жилище художника и перевернула всю его жизнь.

Вскоре после выхода второй книги «Вечеров на хуторе» Смирдин предложил Гоголю добавить еще «сказок» и выпустить новое издание. Гоголь отказался.

«Вы спрашиваете об Вечерах Диканских, — писал он Погодину. — Чорт с ними! Я не издаю их. И хотя денежные приобретения были бы не лишние для меня, но писать для этого, прибавлять сказки не могу. Никак не имею таланта заняться спекуляционными оборотами».

Гоголь ненавидел торгашеское отношение к искусству и с тревогой замечал, что дух меркантильности чем дальше, тем больше пропитывает все, даже литературу. Гоголь был не против того, чтобы литераторы получали вознаграждение за свой труд — иначе чем жить? Времена меценатов и писателей-любителей прошли.

И Пушкин говорит:

Беда заключалась в том, что торговали и вдохновеньем, писали по заказу, побольше и поскорее. Стоило зайти к книгопродавцам, полистать журналы, чтобы убедиться в этом. Десятки сочинений являлись на свет отнюдь не по велению высоких помыслов. Их порождала ассигнация. В приложении к журналу «Московский телеграф» — «Трудолюбивом муравье» — напечатано было сатирическое объявление: «Нижеподписавшийся, русский литератор, сим честь имеет известить, что по заказу принимает он на себя поставку оригинальных исторических романов, романтических трагедий и переделанных на русские нравы водевилей… За оригинальный исторический роман в 4 томах, с любовью, русскими и мужицкими фразами, множеством собственных имен, и, по крайней мере, пятьюдесятью выписками из истории, Карамзина, и двадцатью описаниями нравов, обычаев и одежд, взятыми из книги Успенского — цена 300 рублей ассигнациями. За романтическую трагедию, с совершенным несоблюдением единства действия, времени и места, в пятистопных стихах, без рифм — 100 рублей».

В первой своей части «Объявление» метило в Булгарина. Но Булгарин преуспевал. Греч тоже. Булгарин купил себе имение под Дерптом, Греч — дом на набережной Мойки. Их пример был соблазнителен. Деньги кружили головы, делали доступными соблазны столицы. И Гоголь написал повесть о злой силе золота, о художнике, предавшем искусство, не устоявшем против соблазна денег и легкого успеха.

Странный старик с портрета, купленного в Щукином дворе, той же ночью явился Чарткову и сказал: «Ты думаешь, что долгими усилиями можно постигнуть искусство, что ты выиграешь и получишь что-нибудь? Да, ты получишь… ты получишь завидное право кинуться с Исакиевского моста в Неву, или, завязавши шею платком, повеситься на первом попавшемся гвозде; а труды твои первый маляр, накупивший их на рубль, замажет грунтом, чтобы нарисовать на нем какую-нибудь красную рожу. Брось свою глупую мысль! Все делается в свете для пользы. Бери же скорее кисть и рисуй портреты со всего города! Бери все, что ни закажут; но не влюбляйся в свою работу, не сиди над нею дни и ночи; время летит скоро и жизнь не останавливается. Чем более смастеришь ты в день своих картин, тем больше в кармане будет у тебя денег и славы».

В раме портрета, в тайнике, оказался сверток с золотом. Чартков бросил бедную свою комнату на Пятнадцатой линии Васильевского острова, упорный труд и, как учил его старик, заделался модным живописцем, рисующим портреты со всего города, угождающим заказчикам и гребущим золото.

До поры до времени Чартков был доволен. Он стал рассуждать весьма мудро, что, мол, вдохновенье — вздор, что «все необходимо должно быть подведено под строгий порядок аккуратности и однообразия». Сундуки его наполнились золотом. Уже не стремление к совершенствованию, а «золото сделалось его страстью, идеалом, страхом, наслажденьем, целью».

Однажды Чарткова пригласили приехать в Академию художеств и высказать свое суждение о присланной из Италии картине русского художника. Художник этот, некогда товарищ Чарткова, уехал в Италию совершенствоваться. Там терпел он нужду и голод, но искусству не изменил, и теперь прислал в Петербург плод своего труда. Картина была так прекрасна, так вдохновенна, фигуры, изображенные на ней, дышали такой прелестью, что Чартков был потрясен. С ужасом понял он, что потерял лучшие годы. Хотел начать все сызнова, но не смог, ибо, торгуя своим талантом, изменив правде жизни, превратился в жалкого ремесленника наподобие тех, что малевали картины для Щукина двора. Дикая зависть обуяла Чарткова. Он скупал и уничтожал произведения искусства, лишился рассудка и умер, мучимый кошмарными видениями.

На этом кончается первая часть повести. Во второй ее части рассказывается история таинственного портрета.

Краски и материалы для этой повести, как и для «Невского проспекта», дал Гоголю Петербург. Изображенный на портрете старый ростовщик, воплощение злой силы золота, жил в Коломне и, судя по его внешности, явился в Россию издалека. «Ходил он всегда в широком азиатском платье, был высокого роста, лицо его было темно-оливкового цвета, нависнувшие черные с проседью брови и такие же усы придавали ему несколько страшный вид». Так описывает Гоголь ростовщика Петромихали. А вот что рассказывает в своих «Записках» знакомый Гоголя, актер Петр Каратыгин: «Некоторые петербургские старожилы, вероятно, и теперь еще помнят, например, известного в то время богатого индийского ростовщика Моджерама Мотомалова, который с незапамятных времен поселился в Петербурге и объяснялся по-русски довольно порядочно. Эту оригинальную личность можно было встретить ежедневно на Невском проспекте в своем национальном костюме: широкий темный балахон был надет у него на шелковом пестром халате, подпоясанном блестящим кушаком; высокая баранья папаха, с красной бархотной верхушкой, была обыкновенно заломана на затылок; бронзовое лицо его было татуировано разноцветными красками, черные зрачки его, как угли блистали на желтоватых белках с кровяными прожилками; черные широкие брови, сросшиеся на самом переносье довершали красоту этого индийского набоба».