Пушкин уже с первых шагов Гоголя разглядел в нем необычайный талант, радовался этому, гордился тем, что Россия, несмотря ни на что, не оскудевает талантами.

«Каков Гогель?» — писал он Вяземскому после выхода «Вечеров на хуторе». Гоголь интересовал его. И чем дальше, тем больше. Имя Гоголя замелькало в письмах Пушкина, в его дневнике. 1833 г. 3 декабря: «Вчера Гоголь читал мне сказку: Как Ив. Ив. поссорился с Ив. Тимоф.[3] — очень оригинально и очень смешно». 1834 г. 7 апреля: «Гогель по моему совету начал Историю русской критики». 3 мая: «Гоголь читал у Дашкова свою комедию».

Бывая поблизости от Малой Морской, Пушкин заходил к Гоголю узнать, что тот пишет. Если не заставал его дома — досадовал, рылся в бумагах, искал, нет ли нового. «Они так любили барина, — рассказывал Яким. — Бывало, снег, дождь, слякоть, а они в своей шинельке бегут сюда. По целым ночам у барина просиживали, слушая, как наш-то читал им свои сочинения». Пушкин твердил Гоголю: «Пишите, пишите». Слушая его чтение, от души хохотал и уходил с Малой Морской довольный и в духе.

Но не все, что читал Гоголь, смешило Пушкина.

Однажды, придя к Гоголю и устроившись поудобнее в углу его дивана, Пушкин приготовился слушать первые главы «Мертвых душ». Сначала он улыбался. Но улыбка постепенно сошла с его лица, и чем дальше слушал, тем мрачнее становился, а когда чтение кончилось, он произнес голосом, исполненным тоски:

— Боже, как грустна наша Россия!

«К Пушкину, бывало, на неделю раза три-четыре с запиской хожу или с письмом», — вспоминал Яким. Сам Гоголь старался пореже захаживать к Пушкину. Большая шумная квартира, красавица Наталья Николаевна, ее незамужние сестры, жившие тут же, маленькие дети, куча прислуги… Гоголь предпочитал видеться с Пушкиным у себя. Его удивлял образ жизни Пушкина: «Пушкина нигде не встретишь, как только на балах. Там он протранжирит всю жизнь свою, если только какой-нибудь случай и более необходимость не затащут его в деревню».

Гоголь не знал всех обстоятельств жизни Пушкина: Пушкин и рад был уехать в деревню, да его не пускали.

В августе 1834 года Гоголь писал Максимовичу: «Город весь застроен подмостками для лучшего усмотрения Александровской колонны, имеющей открыться 30 августа. Офицерья и солдатства страшное множество и прусских, и голландских, и австрийских». Открытие на Дворцовой площади памятника Александру I — огромной колонны, вытесанной из цельной гранитной глыбы, было обставлено с невероятной помпой — парадом войск, парадом кораблей на Неве, великолепной иллюминацией. Пушкин записал в своем дневнике: «Я был в отсутствии — выехал из П. Б. за пять дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с Камер-юнкерами — моими товарищами».

Царь хотел, чтобы Наталья Николаевна танцевала на придворных балах, и пожаловал Пушкину звание камер-юнкера. Это было оскорблением. Камер-юнкерство — самое низшее придворное звание — давали юнцам, а тут его получил тридцатипятилетний Пушкин. Он должен был напяливать свой придворный мундир и, удерживая ярость, таскаться за женой по балам.

Гоголь не знал всей меры зависимости Пушкина от царя, от шефа жандармов Бенкендорфа. Но то, что Пушкина душит цензура, что ему не разрешают печатать многого, что в журналах и в обществе кричат, будто талант Пушкина упал, будто Пушкин уже не тот, — это Гоголь знал. Знал, возмущался, принимал близко к сердцу. И первый в своих «Арабесках» сказал о Пушкине так, как никто не говорил: «При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более назваться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер, отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».

В декабре 1835 года Пушкин просил у Бенкендорфа разрешение издать в следующем году четыре тома «чисто литературных статей» — повестей, стихотворений, критических разборов русской и иностранной словесности, ученых статей, наподобие английских обозрений. Слово «журнал» Пушкин не употребил. Боялся, что откажут. Власти куда охотнее запрещали уже имеющиеся журналы, чем разрешали новые.

— И так много, — говорил Николай.

Пушкину дали разрешение на чисто литературное периодическое издание — четыре тома в год. Так появился журнал «Современник».

Гоголь вспоминал о себе и о Пушкине: «Получивши разрешение на издание его, он уже хотел было отказаться. Грех лежит на моей душе: я умолил его. Я обещался быть верным сотрудником. В статьях моих он находил много того, что может сообщить журнальную живость изданию, какой он в себе не признавал. Он действительно в то время слишком высоко созрел для того, чтобы заключать в себе это юношеское чувство; моя же душа была тогда еще молода; я мог принимать живей к сердцу то, для чего он уже простыл. Моя настойчивая речь и обещание действовать его убедили».

Первая книга «Современника» вышла весною 1836 года.

Уже несколько лет Пушкин и его друзья после смерти Дельвига не имели ни газеты, ни журнала.

Когда появилась «Библиотека для чтения», Гоголь сказал:

— Это другая «Пчела»! И вот литература наша без голоса.

Пушкину давно хотелось уничтожить монополию журналистов-торгашей, дать литературе голос. Еще в 1831 году хлопотал он разрешение на издание литературной и политической газеты «Дневник». Хлопотал долго, а когда разрешили, — охладел. Подумал: к чему ему газета? Печатать что хочешь — не разрешат. А тискать всякий вздор…

Сестра Пушкина Ольга Сергеевна писала мужу: «Мой бедный брат готов осквернить свой поэтический гений, и осквернить его единственно для того, чтобы удовлетворить насущным материальным потребностям; но судя по тому, что он мне рассказывал, описывая свое ненадежное положение, Александр иначе и поступить не может. Но куда ему, с его высокой, созерцательной, идеальной душой окунуться в самую обыденную прозу, возиться с будничным вздором, прочитывать всякий день полицейские известия, кто приехал, кто уехал, кто на улице невзначай разбил себе нос, кого потащили за уличные беспорядки в часть, сколько публики было в театрах, какая актриса или актер возбуждали восторг, болтать всякий день о дожде и солнце… Черт с ними! Гораздо лучше предоставить все эти пошлости Булгарину и Гречу».

В то время Гоголь думал похоже. Он писал в Москву старому поэту Ивану Ивановичу Дмитриеву: «Виделся с Пушкиным. Газеты он не будет издавать, — и лучше! В нынешнее время приняться за опозоренное ремесло журналиста не слишком лестно и для неизвестного человека; но гению этим заняться значит помрачить чистоту и непорочность души своей».