Для осуществления столь хитрой политики, — с одной стороны, создавать видимость, а с другой, — запрещать, не допускать, удерживать в границах, — требовался соответствующий министр просвещения. И его нашли. Он подходил по всем статьям: образован, сведущ, президент Академии наук, член всевозможных ученых обществ как в России, так и вне ее: французского института, Мадридской Академии истории и так далее и тому подобное. Клад, да и только. Это и был Сергей Семенович Уваров.

Кроме ума и образованности он имел и другие нужные качества, которые вообще-то не украшали его, но давали уверенность, что с делом он справится и будет с усердием служить государю. Даже расположенные к Уварову люди признавали, что для него нет ничего святого, что ради карьеры он пойдет на все и тщеславен до такой степени, что не постыдится утверждать, будто бог, сотворяя мир, советовался с ним насчет плана. К нему-то и отправился Гоголь просить место в Киеве.

Департамент народного просвещения, где начальствовал Уваров, помещался в здании на Садовой улице близ Чернышева переулка. Место было бойкое, шумное. Крики разносчиков, зазыванья приказчиков, стук копыт, громыханье телег, суета, многолюдье… И еще кабаки с пьяным ором и драками. Гоголь подивился премудрости властей, поместивших здесь и гимназию. Говорили, что, опасаясь за нравственность юношества, гимназическое начальство не раз делало представления, прося закрыть кабаки, но получало ответ, что гимназия-то содержится на доходы от кабаков.

Уваров принял Гоголя с отменной любезностью светского человека европейской складки.

«Как же, как же… Наслышан. И без чинов, прошу вас: не „ваше высокопревосходительство“, а просто — Сергей Семенович. Какие могут быть чины между людьми просвещенными». Заверил Гоголя, что все исполнит. «План преподавания всеобщей истории» одобрил и велел напечатать в «Журнале министерства народного просвещения».

Гоголь видел себя уже на кафедре в Киеве. Единственно, что омрачило его праздничное настроение, — тревога за Максимовича. В Киеве требовался профессор словесности, а Максимович был ботаником. Сам он после некоторых колебаний готов был сменить ботанику на словесность, но заупрямился Уваров. Киев без Максимовича терял для Гоголя всякую прелесть. И Гоголь настоятельно уговаривал друга приехать в Петербург добиваться желаемого. «Я тебя ожидаю. Квартира же у тебя готова. Садись в дилижанс и валяй! потому что зевать не надобно: как раз какой-нибудь олух влезет на твою кафедру». Максимович не зевал. Он оказался практичнее Гоголя: списался с попечителем Киевского учебного округа фон Брадке и получил согласие.

Действительный статский советник фон Брадке, лично известный государю, в недавнем прошлом полковник, награжденный за усмирение польского восстания орденом Владимира 3-ей степени, золотой шпагой и арендой в 800 рублей на двенадцать лет, имел в глазах Уварова гораздо больше веса, чем все русские поэты, вместе взятые. Против желания Брадке министр не стал, возражать: Максимович так Максимович.

А что касается Гоголя… От Максимовича пришло известие, что на кафедру всеобщей истории в Киеве уже «влез» какой-то Цых. Все зависело от Брадке.

А для Брадке Гоголь был никто. «Он, сколько я заметил, основывается на видимом авторитете и на занимаемом месте, — писал Гоголь Максимовичу. — Ты, будучи ординарным профессором московского университета, во мнении его много значишь. Я же бедный почти нуль для него; грешных сочинений моих он не читывал, имени не слыхивал, стало быть, ему нечего и беспокоиться обо мне».

Дело с Киевом явно расстраивалось, но Гоголь не сдавался. Если бы Уваров захотел повлиять на Брадке… И он ходит к Уварову, ловит на себе неприязненные насмешливые взгляды, какими встречают дежурные чиновники назойливых просителей, и все-таки ходит. «Мои обстоятельства очень странны, — пишет он Максимовичу. — Сергей Семенович сам, кажется, благоволит ко мне и очень доволен моими статьями… И при всем я не могу понять: слышу уверения, ласки — и больше ничего».

В июне 1834 года Максимович один уехал в Киев, а Гоголь все еще пребывал в Петербурге, не зная, что предпринять. Мария Ивановна звала его в Васильевку. Он написал, что не сможет оставить Петербург, боясь «потерять по службе» и не имея денег для путешествия. О своих неудачах и словом не обмолвился. Да Марии Ивановне и без того хватало. Как и следовало ожидать, кожевенная фабрика лопнула, убытки пять тысяч, новый долг на имении. Помочь Гоголь не мог — сам сидел без денег. «Я бы с радостью прислал вам сколько-нибудь, но этот год был и для меня несколько тяжел». Он добился возобновления жалованья в институте, но долгов накопилось тьма-тьмущая, а доходы от сочинений маячили где-то в будущем.

Пока что 1834 год не принес ожидаемых успехов. Но он еще не кончился.

С Киевом пока что было покончено. Брадке предпочел Гоголю своего знакомого Цыха, адъюнкт-профессора из Харькова, и каких-то старых педантов из недавно закрытого Кременецкого лицея. «Новый университет! Тут бы нужно стараться, пользуясь этою выгодою, набрать новых профессоров, а вместо этого набрали старой плесени из глупого кременецкого лицея». Гоголь не подавал виду, но неудачу с Киевом переживал тяжело. Страдало самолюбие, уязвлена была гордость, а главное — опять ускользала заветная цель.

И вот, когда казалось, что все уже потеряно, вдруг предоставился случай испытать себя и на профессорском поприще. Правда, не в Киеве. В Петербургском университете оказалось свободное место на кафедре всеобщей истории. И то ли Уварову надоели хождения упорного просителя, то ли захотелось уважить Жуковского, но попечитель петербургского учебного округа князь Дундуков-Корсаков летом 1834 года предложил это место Гоголю. Гоголь согласился. «Я решился принять предложение остаться на год в здешнем университете, получая тем более прав к занятию в Киеве. При том же от меня зависит приобресть имя, которое может заставить быть поснисходительнее в отношении ко мне и не почитать меня за несчастного просителя, привыкшего через длинные передние и лакейские пробираться к месту».

Год проведет он в Петербургском университете, зарекомендует себя, а потом явится в Киев уже не как просто Гоголь, а как профессор императорского Санкт-Петербургского университета. «Я теперь только профессор здешнего университета», — будто невзначай пишет он домой. А в душе — ликует. Он — профессор. Он добьется своего. Он еще покажет себя пресловутому Брадке.

Занятия в университете начинались в сентябре. Ночь накануне своей первой лекции Гоголь провел беспокойно. Не то чтобы он не был уверен в себе. Лекцию подготовил, обдумал и даже выучил наизусть, чтобы не сбиться. Но, зная свою робость в незнакомом обществе, происходящую от слабости нервов, опасался ее выказать и тем произвести неблагоприятное впечатление. До сих пор учил он маленьких девочек, а тут студенты второго курса филологического отделения, юноши немногим младше его.

В новом профессорском мундире (царь требовал, чтобы все носили мундиры), который, к великому огорчению, сидел на нем мешком, Гоголь отправился в университет.

Петербургский университет был открыт в 1819 году на Васильевском острове в знаменитом здании Двенадцати коллегий, построенном еще при Петре I. Там занимал он четыре корпуса из двенадцати. Но университет, как видно, был не в чести, и с 1823 года из просторного помещения коллегий его перевели на край города в старый дом на углу Кабинетской улицы и Пятой роты Семеновского полка. Это считалось временным. Обещано было возвести новое здание, но его почему-то никто не возводил, и университет уже одиннадцатый год как теснился на Кабинетской.