Видя безвыходное положение Гоголя, Аксаков предложил ему две тысячи взаймы.

И вот вместе с Аксаковым и его дочерью Верой Гоголь отправился в институт за сестрами. По дороге предупреждал: Анна и Лиза дикарки — результат хваленого институтского воспитания. Девушки и впрямь оказались дикарками. Они всего боялись, путались в своих новых длинных платьях, спотыкались, падали и конфузились до слез. Их на время поместили в один знакомый дом.

К огорчению Гоголя, отъезд в Москву откладывался из-за дел Аксаковых. Ехать же одному с сестрами Гоголь не решался. Приходилось ждать и терять даром время.

Больше трех лет он не видел Петербурга. Этот город вызывал противоречивые чувства. Вспоминалось хорошее — друзья, труд, сходки, поездки к Прокоповичу в Свечной переулок. «Признаюсь, часто, когда вспоминаю Ваньку, тащащего меня на тряских дрожках в Свечной переулок, то очень бы хотелось мне в Петербург». «И для меня теперь Петербург остается чем-то таким приятным». И совсем другое: «Для чего я приеду? Не видал я разве дорогого сборища наших просвещенных невежд? Или я не знаю, что такое советники начиная от титулярного до действительных тайных?.. Ехать, выносить надменную гордость безмозглого класса людей, которые будут передо мною дуться и даже мне пакостить. Нет, слуга покорный».

У Прокоповича он побывал. Прокопович, женатый, семейный, жил уже не в Свечном переулке, а в Девятой линии Васильевского острова, поближе к Первому кадетскому корпусу, где служил учителем.

У Прокоповича среди друзей читал Гоголь «Мертвые души».

Приехал откуда-то со званого обеда в голубом фраке с золотыми пуговицами. А вообще его вкусы в одежде переменились. Фраков почти не носил, предпочитал им более спокойные и скромные сюртуки. И внешне стал лучше. Его очень красили усы, эспаньолка и длинные волосы, которые отрастил, живя за границей. От прежнего франта со взбитым коком не осталось и следа.

Гоголь был весел — смеялся, шутил. А про чтение — молчал. Все же ждали чтения. Тогда Прокопович, знавший причуды Гоголя, подошел к нему сзади, ощупал карманы фрака, вытащил мелко-намелко исписанную маленькую тетрадочку и спросил по-украински:

— А що це таке у вас, пане?

Гоголь вдруг нахмурился, лицо помрачнело. Он выхватил тетрадку, сел на диван и сразу стал читать.

Это были первые четыре главы «Мертвых душ». Непритворный восторг друзей его успокоил и тронул.

Виделся он в Петербурге с переехавшим в столицу Белинским.

Белинский писал в Москву своему другу Боткину: «Гоголя видел два раза, во второй обедал с ним у Одоевского. Хандрит, да есть отчего, и все с ироническою улыбкою спрашивает меня, как мне понравился Петербург».

Белинский только-только перебрался в столицу. Из Москвы его выгнала нужда. В журнале «Телескоп», где он сотрудничал, напечатано было «Философическое письмо» Чаадаева. Это вызвало бурю. «Телескоп» запретили, Чаадаева власти объявили сумасшедшим и приставили к нему лекарей, а издателя журнала, профессора Надеждина, отправили прохладиться в Вологодскую губернию. Белинский остался без постоянного заработка. Тем временем в Петербурге некто Краевский арендовал у Свиньина «Отечественные записки», а когда стало ясно, что без сильного критика журналу не обойтись, чуя дух времени, пригласил Белинского.

Гоголь встретился с Белинским у князя Одоевского. Талантливый литератор, превосходный знаток музыки, добряк и оригинал, Одоевский внушал Гоголю давнишнюю симпатию. Они были на «ты». Как-то вместе с Пушкиным, втроем, собирались издавать альманах «Тройчатка». Гоголь и раньше бывал у Одоевского во флигеле дома на углу Мошкова переулка и Большой Миллионной. Здесь по субботам собиралось разнообразное общество: литераторы, музыканты, ученые, заезжие знаменитости, важные сановники и обыкновенные смертные. И всех принимали одинаково радушно.

Для Владимира Федоровича Одоевского, как и для многих других, не прошли бесследно трагические события 14 декабря. Пострадали его лучшие друзья — двоюродный брат Александр Одоевский, Вильгельм Кюхельбекер. Не сбылись надежды юности. Одоевский служил, а для души сочинял, ставил научные опыты, помогал неимущим, создавал свой особенный мир и в литературе и в жизни. Одевался он дома как средневековый алхимик — черный шелковый остроконечный колпак на голове, такой же черный до пят сюртук. А в кабинете какие-то столы с этажерками, таинственными ящичками и углублениями, книги в старинных пергаментных переплетах на полках, на столах, на диванах, на полу. И еще всевозможные черепа, химические склянки и реторты.

Увидеть Гоголя у Одоевского было для Белинского большой радостью.

«Поклонись от меня Гоголю, — писал он вскоре Константину Аксакову, — и скажи ему, что я так люблю его, и как поэта и как человека, что те немногие минуты, в которые я встречался с ним в Питере, были для меня отрадою и отдыхом. В самом деле, мне даже не хотелось и говорить с ним, но его присутствие давало полноту моей душе, и в ту субботу, как я не увидел его у Одоевского, мне было душно среди этих лиц и пустынно среди множества».

Пребывание в Петербурге затягивалось. Морозы стояли лютые. Гоголь страдал от бездействия и холода. «Я не понимаю, что со мною делается. Как пошла моя жизнь в Петербурге! Ни о чем не могу думать, ничто не идет в голову. Как вспомню, что я здесь убил месяц уже времени — ужасно… Ах, тоска! Я уже успел один раз заболеть: простудил горло и зубы, и щеки. Теперь, слава богу, все прошло. Как здесь холодно. И приветы, и пожатия, часто, может быть, искренние, но мне отовсюду несет морозом… О боже, боже! когда я выеду из этого Петербурга? Аксаков меня уверяет, как наверное, что 7 декабря будет этот благодатный день».

Они выехали в Москву только семнадцатого декабря. Перед отъездом Гоголь одолжил у Жуковского четыре тысячи рублей.

В середине мая он отправился в Италию, обещая вернуться через год и привезти готовый для печати первый том «Мертвых душ».

Гоголь слово сдержал. Он вернулся в Россию через год и привез, как обещал, первый том «Мертвых душ», готовый для печати.

Пять дней провел в Петербурге, а затем уехал в Москву, где собирался печатать свою поэму.

То, что произошло с «Мертвыми душами» в Московском цензурном комитете, назвал он комедией.

Услышав название книги, председатель комитета возопил страшным голосом:

— «Мертвые души»! Не позволю! Душа — бессмертна. Автор посягает на бессмертие души.

Ему разъяснили, что речь идет о ревизских душах.

— Ах, о ревизских! Тем более. Против крепостного права. Не пропущу!

— Предприятие Чичикова — уголовное преступление, — вторил хор голосов.

— Но ведь автор не оправдывает своего героя, — попытался возразить кто-то робко.

— Не оправдывает, а вывел. И другие, глядя на Чичикова, примутся скупать мертвые души.

Цензоры помоложе, побывавшие за границей, приводили свои доводы:

— Что ни говори, а цена, которую Чичиков дает за душу, возмутительна. Пусть это мертвая душа, но все же человеческая. И за нее-то два с полтиной. Да после этого ни один иностранец не захочет к нам приехать.

Московская цензура «Мертвые души» запретила. Комедия оборачивалась для Гоголя трагедией. Столько лет самоотверженного, подвижнического труда, годы изгнания, одиночества, бездомности, полунищенского существования — и вот результат. Собираясь в Россию, он писал из Рима Жуковскому: «Я не скажу, что я здоров. Нет, здоровье может быть еще хуже, но более нежели здоров. Я слышу часто чудные минуты, чудной жизнью живу, внутренней огромной, заключенной во мне самом, и никакого блага и здоровья не взял бы. — Вся жизнь моя отныне — один благодарный гимн. — Не пеняйте, что я до сих пор не уплачиваю вам взятых у вас денег. Все будет заплочено, может быть, нынешней же зимою. Наконец не с потупленными очами я предстану к вам, а теперь я вижу и дивлюсь сам, как живу во всех отношениях ничем, и не забочусь о жизни и не стыжусь быть нищим».