Приор ордена иоаннитов был приятно удивлен, когда Тирант предстал перед ним, зеленовато-бледный, но в общем и целом довольно бодрый.

— Мне говорили, будто вы при смерти, севастократор, — сказал приор, помогая Тиранту сесть в кресло и лично подавая ему чашу с подогретым вином.

— Одно время это действительно обстояло так, — согласился Тирант, — но сейчас мне значительно лучше.

И он заговорил об осаде Бельпуча и о том, что в случае удачного штурма этот город со всеми его доходами может быть передан под управление ордена иоаннитов. «Ибо пристойнее ему оставаться под властью христиан, пусть даже и не византийского происхождения, нежели под рукой Великого Турка».

Приор нахмурился и начал спрашивать себя, нет ли здесь какого-либо подвоха. Он задавал севастократору разные ничего не значащие вопросы — о погоде, о здоровье императрицы, о предполагаемой беременности герцогини Македонской, — а сам тем временем лихорадочно соображал: не сделался ли Тирант византийцем не только по титулу, но и по духу (а известно на Западе, что византийцы весьма коварны).

Но Тирант как будто читал его мысли, потому что прервал рассказ о самочувствии Эстефании (беременна ли она на самом деле, он не знал) и сказал так:

— Вероятно, вы подозреваете меня в каком-то лукавом умысле, мой господин. Напрасно! Все, чего я хочу, это покончить с мусульманским господством в Византии, и если ради этого придется поступиться Бельпучем, я охотно это сделаю.

— Да, — медленно проговорил приор, — но как на такое решение посмотрит император? Греки чрезвычайно горды. Вряд ли им понравится, что чужеземец так легко распоряжается в их стране. К тому же любые титулы, которые вы имеете во Франции, здесь мало что значат.

— Государь позволил мне просить руки его дочери, — сказал Тирант, вздыхая, — и даже распорядился о свадебном платье для нее. Скоро я буду называться цезарем, а это звание очень много значит в Греции.

Приор даже расширил глаза, заслышав подобную новость, и не знал, чему дивиться больше: печали, с которой говорил об этом Тирант, или скромности, с какой он принимал на себя титул цезаря. Но одно было очевидно: севастократор отнюдь не бросался словами, когда говорил о возможности передать Бельпуч ордену иоаннитов.

Приор подумал также о том, что попутного ветра для отплытия на Родос ждать еще по меньшей мере десять дней, как утверждают опытные моряки. Глупо было бы провести эти десять дней в бездействии, когда впереди забрезжила столь выгодная возможность.

И в конце концов приор иоаннитов кивнул Тиранту:

— Я согласен задержаться на неделю.

Погрузка на корабли началась в тот же день.

Тирант спешил. Мысль о Диафебе билась в его висках. Разумеется, Тирант не имел сколько-нибудь отчетливого понятия об истинных условиях турецкого плена, но одно только представление о том, что Диафеб, быть может, закован в кандалы и брошен в какой-нибудь гнилой подвал, приводило его брата в бешенство.

Сам Тирант неизменно был справедлив со своими пленниками: никогда не унижал их без надобности и уж тем более не наказывал голодом или болью; однако он все же слишком хорошо помнил, как поступили с Великим Караманем. Кто знает, быть может, Великий Турок считает правильным отомстить владыке Византии, издеваясь над его герцогами!

Каждая минута, проведенная Диафебом в плену, прибавляла Тиранту седых волос.

Севастократор не покидал константинопольского порта в заливе Золотой Рог. Тирант опирался на трость, доходившую ему до подмышки, чтобы не слишком утруждать больную ногу. Быстрым хромым шагом он перемещался от корабля к кораблю, везде задавал вопросы, распекал, указывал; он повелевал бочками и ящиками, распоряжался пиками, кирасами, арбалетами, властвовал над мечами, шлемами и высокими щитами и, несомненно, являлся верховным господином съестных припасов.

Казалось, все эти необходимые для войны блага излетают из его руки, как из рога изобилия. Грузчики надрывались, торопясь в точности исполнить повеления севастократора.

На погрузке трудились преимущественно пленные турки и генуэзцы, поэтому их не щадили. Когда кто-нибудь падал от перенапряжения, его попросту оттаскивали в тень, давали ему бутыль с водой и оставляли переводить дух.

Тирант как раз проходил мимо одного из таких обессилевших, когда пленник вдруг громко свистнул ему в спину и захохотал.

Севастократор сразу остановился и повернулся в его сторону. А пленник совершенно очнулся от своей усталости — быть может, отчасти притворной, — уселся на корточки и приветственно помахал ему рукой:

— Эй, глупый франк! Где это ты испортил свою красивую ногу? Ох, помню, как ты гордился своими ляжками! Теперь уж не покрасуешься — останешься кособоким! — И он покачался из стороны в сторону, как утка, сидя на корточках.

— Галансо! — узнал нахала Тирант. — Хорватский пират! Как это тебя угораздило попасть в плен?

— Все из-за турок, чума их забери, — сказал хорват.

Один из византийских солдат недоуменно глянул на пленника, который так весело и непринужденно болтал с севастократором, но Тирант только усмехнулся, и солдат прошел мимо.

— Расскажи, — обратился Тирант к Галансо, — что с тобой случилось.

— Ты же сам видишь, франк, что со мной случилось, — ответил хорват. — В тот самый день, как мы с тобой встретились, я подстрелил птицу себе на обед, а когда ободрал с нее перья, то увидел, что у нее женская грудь. «Беда, Галансо! — сказал я себе. — Будет твоя жизнь совсем дурной, если теперь тебе попадаются такие птицы». И точно — месяца не прошло, как я уже валялся в гнилой тюрьме с железом на ногах. Вон, посмотри! — Он дрыгнул ногой, показывая следы от кандалов. — Если бы не эта погрузка, так бы и сдох там, не видя солнечного света, потому что выкуп за меня вносить некому.

— Я сам внесу за тебя выкуп, — сказал Тирант. — Вставай. Ты мне нужен. — Он протянул хорвату руку и помог ему подняться с земли. — Сколько за тебя просят?

— Десять золотых дукатов. — Галансо заботливо отряхнул свои пыльные штаны.

— Не дорого ли за такого оборванца?

— Я ведь капитан, — сказал Галансо, — и хорошо умею потрошить жирные генуэзские галиоты.

— Что ж, — сказал Тирант, — справедливо. Поможешь мне взять Бельпуч с воды — получишь десять золотых дукатов за свою свободу и еще тысячу сверх того от меня.

— Вот это дело! — обрадовался хорват. — А кто ты такой, а?

Плаванье по реке было похоже на прощание, так быстро, с такой печалью пробегали окутанные туманом рассветные берега. Баржа, наполовину закрытая ветвями деревьев, представлялась ладьей Харона. Серовато-зеленый горб плыл вниз по течению, а внутри этого горба копошились вооруженные люди.

Следом за головной баржей шли еще и еще — всего полтора десятка. Это были основные силы, которые двигались к Бельпучу на помощь сухопутным войскам, измотанным долгой осадой.

Тирант сидел на низком складном стуле, вытянув больную ногу так, чтобы она удобно помещалась на специальной подушечке. Севастократор не спал несколько дней; сон не шел к нему.

Перед отплытием он почти не виделся с Кармезиной, только раз или два мельком. «Скоро, — сказал он ей при расставании, — теперь уже скоро…» Он видел россыпь слез, окружавших ее образ, точно шитые жемчугом ризы. Уходя, она взмахнула рукавом, и весь этот жемчуг растаял.

А когда она удалилась, к Тиранту подступил герцог Синопольский, которому, в отсутствие герцогов Македонского и де Пера, было поручено командовать сухопутными войсками.

— Отчего вы хотите непременно плыть на баржах, севастократор? — спросил герцог Синопольский.

Непонятно было, какое у него настроение, потому что из-за сросшихся на переносице бровей герцог Синопольский всегда выглядел нахмуренным и суровым. Тем не менее это был весьма любезный сеньор, и Тиранту он нравился.

Севастократор дружески сжал его руку: