Художник-дьявол Безумный часовщик Меж древних гор жил сказочный старик, Безумием объятый необычным. Он был богач, поэт — и часовщик. Он был богат во многом и в различном, Владел землей, морями, сонмом гор, Ветрами, даже небом безграничным. Он был поэт, и сочетал в узор Незримые безгласные созданья, В чьих обликах был красноречьем — взор. Шли годы вне разлада, вне страданья, Он был бы лишь поэтом навсегда, Но возымел безумное мечтанье, Слова он разделил на нет и да, Он бросил чувства в область раздвоенья, И дня и ночи встала череда. А чтоб вернее было их значенье, Чтобы означить след их полосы, Их двойственность, их смену, и теченье, — Поэт безумный выдумал часы, Их дикий строй снабдил он голосами: Одни из них пленительной красы, — Поют, звенят; другие воют псами; Смеются, говорят, кричат, скорбя. Так весь свой дом увесил он часами. И вечность звуком времени дробя, Часы идут путем круговращенья, Не уставая повторять себя, Но сам создав их голос как внушенье, Безумный часовщик с теченьем лет Стал чувствовать к их речи отвращенье. В его дворце молчанья больше нет, Часы кричат, хохочут, шепчут смутно, И на мечту, звеня, кладут запрет. Их стрелки, уходя ежеминутно, Меняют свет на тень, и день на ночь, И все клянут, и все клянут попутно. Не в силах отвращенья превозмочь, Безумный часовщик, в припадке гнева, Решил прогнать созвучья эти прочь, — Лишить часы их дикого напева: И вот, раскрыв их внутренний состав, Он вертит цепь направо и налево. Но строй ли изменился в них и сплав, Иль с ними приключилось чарованье, Они явили самый дерзкий нрав, — И подняли такое завыванье, И начали так яростно звенеть, Что часовщик забыл негодованье, — И слыша проклинающую медь, Как трупами испуганный анатом. От ужаса лишь мог закаменеть. А между тем часы, гудя набатом, Все громче хаос воплей громоздят, И каждый звук — неустранимый атом. Им вторят горы, море, пленный ад, И ветры, напоенные проклятьем, В пространствах снов кружат, кружат, кружат. Рожденные чудовищным зачатьем, Меж древних гор метутся нет и да, Враждебные, слились одним объятьем, — И больше не умолкнут никогда. Художник
Я не был никогда такой, как все. Я в самом детстве был уже бродяга, Не мог застыть на узкой полосе. Красив лишь тот, в ком дерзкая отвага, И кто умен, хотя бы ум его — Ум Ричарда, Мефисто, или Яго. Все в этом мире тускло и мертво, Но ярко себялюбье без зазренья: Не видеть за собою — никого! Я силен жестким холодом презренья, В пылу страстей я правлю их игрой, Под веденьем ума все поле зренья. Людишки мошки, славный пестрый рой, Лови себе светлянок для забавы, На лад себя возвышенный настрой Люби любовь, лазурь, цветы, и травы, А если истощишь восторг до дна, Есть хохот с верным действием отравы. Лети-ка прочь, ты в мире не одна, Противна мне банальность повторений, Моя душа для жажды создана. Не для меня законы, раз я гений. Тебя я видел, так на что мне ты? Для творчества мне нужно впечатлений Я знаю только прихоти мечты, Я все предам для счастья созиданья, Роскошных измышлений красоты. Мне нравится, что в мире есть страданья, Я их сплетаю в сказочный узор, Влагаю в сны чужие трепетанья. Обманы, сумасшествие, позор, Безумный ужас — все мне видеть сладко, Я в пышный смерчь свиваю пыльный сор. Смеюсь над детски-женским словом — гадко, Во мне живет злорадство паука, В моих глазах — жестокая загадка. О, мудрость мирозданья глубока, Прекрасен вид лучистой паутины, И даже муха в ней светло-звонка. Белейшие цветы растут из тины, Червонной всех цветов на плахе кровь, И смерть — сюжет прекрасный для картины. Приди — умри — во мне воскреснешь вновь! Дымы
В моем сознаньи — дымы дней сожженных, Остывший чад страстей и слепоты. Я посещал дома умалишенных, — Мне близки их безумные мечты, Я знаю облик наших заблуждений, Достигнувших трагической черты. Как цепкие побеги тех растений, Что люди чужеядными зовут, Я льнул к умам, исполненным видений. Вкруг слабых я свивался в жесткий жгут, Вкруг сильных вился с гибкостью змеиной, Чтоб тайну их на свой повергнуть суд. От змея не укрылся ни единый, Я понял все, легко коснулся всех, И мир возник законченной картиной. Невинность, ярость, детство, смертный грех, В немой мольбе ломаемые руки, Протяжный стон, и чей-то тихий смех, — Простор степей с кошмаром желтой скуки, Оборыши отверженных племен. Все внешние и внутренние муки, — Весь дикий пляс под музыку времен, Все радости — лишь ткани и узоры, Чтоб скрыть один непреходящий сон. На высшие я поднимался горы, В глубокие спускался рудники, Со мной дружили гении и воры. Но я не исцелился от тоски, Поняв, что неизбежно равноценны И нивы, и бесплодные пески. Куда ни кинься, мы повсюду пленны, Все взвешено на сумрачных весах, Творцы себя, мы вечны и мгновенны. Мы звери — и зверьми внушенный страх, Мы блески — и гасители пожара, Мы факелы — и ветер мы впотьмах. Но в нас всего сильней ночная чара: Мы хвалим свет заката, и затем Двенадцатого с башен ждем удара. Создавши сонмы солнечных систем, Мы смертью населили их планеты, И сладко нам, что мрак-утайщик нем. Во тьме полночной слиты все предметы. Скорей на шабаш, к бешенству страстей. Мы дьявольским сиянием одеты. Мешок игральных шулерских костей, Исполненные скрытого злорадства, Колдуньи, с кликой демонов-людей, Спешат найти убогое богатство Бесплодных ласк, запретную мечту Обедни черной, полной святотатства. И звезды мира гаснут налету, И тень весов качается незримо На мировом таинственном посту. Все взвешено и все неотвратимо. Добро и зло два лика тех же дум. Виденье мира тонет в море дыма. Во мгле пустынь свирепствует самум. |
