Мортимер, сжав кулаки от негодования, был готов и – более того – яростно желал тут же прикончить Бремера, но старик пытался успокоить помощника, кивая в сторону стражников. Закончилось тем, что Мортимер вздохнул и опустил голову, смирившись с волей хозяина.

– Ну, вот все и готово, ваша светлость, – сказал Фабиус, снимая компресс. – Выглядите просто замечательно, смею заметить!

– Вашими трудами, дорогой мастер. Чувствую, будто влез в шкуру юнца. – Олаф поднялся и недвусмысленно указал на свой темно-вишневый камзол. Мортимер, сжав зубы, помог господину одеться. – Это вам, мастер, за работу. – Бургомистр протянул Фабиусу небольшой мешочек с золотыми. – Пусть сорока сегодня поймает золотой блеск.

Олаф уже направился к двери, и цирюльник, не сдержавшись, направил облегченный взгляд на потолок, туда, где находился второй этаж, и туда, где кое-кто прятался. Бургомистр обернулся и коварно усмехнулся.

– Надеюсь, господин Кроутс, что ваша сестра в самое ближайшее время уже наконец скончается, и Клементина вернется домой. Скажем, завтра к полудню. Если же ее не будет… боюсь даже представить, что на это скажут крысы из городского каземата.

– Она будет, ваша светлость. Она будет.

Олаф злорадно кивнул и вышел вон. Завтра он наконец получит столь желанную им и довольно редкую, если не сказать, уникальную драгоценность, которую тут же спрячет от чужих глаз, да так, чтобы никто, кроме него, ее больше никогда не увидел.

А Мортимер, подмастерье цирюльника, в этот миг пошатнулся от горя, едва не упав в обморок.

Солнце, будто усталый путник, без передышки ковыляющий в гору, с трудом, но все же взобралось в свою высшую точку, а вот совсем уже выдохшийся ветер к полудню так и не справился со своей задачей – не сумел разогнать налившиеся дождем грязные серые облака. Хмурое осеннее утро сменилось не менее унылым днем, а за верхушками далеких сосен уже притаилась тяжелая и душная гроза – к вечеру над озером ожидался ливень.

В подобную сырую безрадостную погоду любому живому существу больше всего на свете хочется одного: поглубже забраться в свой дом, нору, берлогу или дупло, затаиться там и не высовывать носа наружу как минимум до завтрашнего рассвета. Птицы смолкли, звери все как один попрятались, а насекомые так и вовсе поступили мудрее других – чувствуя надвигающуюся зиму и не желая встречать подобные сегодняшнему ненастные дни, они, как это заведено у малых созданий, заранее погрузились в спячку. Даже лесные духи притихли и не скрипели в корнях и ветвях деревьев – непогода им тоже была не по нраву, хотя, казалось бы, чего бояться тому, кто лишен привычной для остальных существ плоти? Лес словно вымер.

Но если погруженная в хмарь осенняя чаща казалась пустой, то берег Черного озера и вовсе выглядел мертвым. Его состояние можно было сравнить разве что с развороченным погостом, над которым тщательно поработали темные маги, подняв из земли всех покойников, которых только смогли найти, не оставив после себя ничего, кроме заупокойной сырости и затхлости вскрытых могил. Опустошенное, безжизненное и бессмысленное – таким оно представало сейчас. Выжженная и почерневшая глина, увядшие камыши, спокойная, как дыхание мертвеца, гладь воды. Подобной картине опустошения вряд ли стоило удивляться – шесть призрачных, словно завернутых в саваны силуэтов, среди которых заметно выделялась статная фигура женщины в отливающем чернотой длинном платье, только что закончили готовить ритуал.

Последние слова прозвучали как прощальный стон – резко и зло. В тот самый миг шесть ритуальных ножей взметнулись и опустились на лежащее поверх залитого кровью алтаря неподвижное тело. Каждое лезвие ударило в отведенное точно для него место, идеально выверенную точку, являвшуюся одной из вершин сложной магической фигуры, невидимой для глаза, но тем не менее, безусловно, вычерченной на теле жертвы. Умирающий вскрикнул и забился в четко просчитанных конвульсиях – несмотря на одурманенный ядами разум, его тело полностью сохранило способность чувствовать боль и страдать. Еще несколько мгновений – и душа покинула пронзенную в нескольких местах плоть. При этом ни одна из ран сама по себе не была смертельной; душу вырвали из тела именно заклятием, что было сделано с одной важной целью – сохранить над ней полный контроль уже послесмерти.

–  Иль тие дин’аве де Лике сеттано, – прошептала Велланте, та самая волшебница в черном платье. Ее мелодичный голос можно было бы счесть красивым, если бы он не был безнадежно испорчен излишней выразительностью. Чародейка говорила медленно и напыщенно, словно читала своим кавенте, Сестрам-во-Времени [11], героическую айлу. – Энн порто иль нелле, эн клеве сабренто… [12]

Над черным озером начала сгущаться кромешная тьма. Нет, день не померк, просто кое-где, от самой смолистой водной глади до верхушек деревьев, его вдруг не стало. Там опустилась чернильная ночь, непроглядная и неосязаемая, как само время. Чародейки остановили миг смерти своей жертвы, надолго запечатлевая тот самый момент, когда человеческая душа только-только начинает проходить через Арку в Алькениелле [13]. Безумные Хакраэны, кошмарные стражи-чудовища, застывшие перед Аркой и призванные охранять ее от незваных гостей, ничего не могли сделать. Вернее, они ничего не успелисделать, так как время для них также застыло, и ничтожные доли секунды растянулись в вечность.

–  Иль ми ди ситраэнн, иль порто ки ново [14], – вновь прошептала эльфийка в черном.

Все ее сестры молчали. Глаза их были закрыты, а скрюченные пальцы застыли в некоем подобии хватания чего-то незримого – кавенте, собрав все свои чародейские силы, удерживали нити заклятия остановки времени. Велланте, на шее которой ярко пульсировал голубым светом магический медальон, вскинула руки высоко вверх и сейчас выводила последние слова другого заклятия, призванного отворить путь тем, кто уже ждал с той стороны.

Если бы она просчиталась, ошиблась или вдруг, по какой-то неведомой причине, лишилась сил, судьба тех, кто плыл через Последнюю Гавань, была бы печальной. Не в силах вернуться, они были бы обречены веками скитаться по мертвой реке, будучи не в силах обрести последний покой на водах без течения, на просторах, где нет ветра, способного надуть парус, – ведь эльфам там не место. Слуги Карнуса нашли бы этих незваных гостей и сожрали бы их души, которые никогда уже не воссоединились бы с милосердной Тиеной. Стоит ли говорить, что те, кто сейчас пока что находились по ту сторону, были отчаянными храбрецами или, быть может… безумцами.

–  Иль ми ди ситраэнн, иль порто ки ново, – повторила Велланте. – Вель тенни кен вилле де прене сатрово. Ми кень, ми ле сень ди кэлле венола [15].

Еще несколько пассов – нависшая над озером тьма пошла рябью, в полнейшем мраке и при полном отсутствии ветра по водной глади начали расходиться черные круги, как от капли дождя, только невообразимо большой.

–  Иль мие дин’аве де Лике сеттано [16]. – Волшебница замкнула кольцо заклятия – голубоватый кристалл в медальоне у нее на шее в последний раз ярко вспыхнул и рассыпался облачком мелкой серебристо-сизой блестящей пыли.

Едва только стеклянные крупицы упали на забрызганный кровью алтарь, как тьма над озером стала сжиматься, постепенно приобретая очертания темного зловещего корабля.

Чернильные кляксы сгущались вокруг высоких темных бортов, выполненных в виде сложенных птичьих крыльев, длинную лебединую шею носовой фигуры уже венчала выступающая в ночи голова с широко раскрытым, полным зубов клювом, которая могла принадлежать лишь самому ужасному на всем свете пернатому. С изящных косых рей двух высоких мачт свисали прорванные, обветшалые, казалось, за десятки веков пурпурные треугольные паруса. На фальшбортах крепилось не менее полусотни высоких башенных щитов, сужавшихся книзу, с выгравированным гербом: черным лебединым крылом на пурпурном фоне.