При рассмотрении этих расценок был поднят вопрос, следует ли включать в расценку широкой колеи подвижной состав. Этим вопрос сводился к уменьшению стоимости ширококолейной версты на шесть тысяч рублей.

Большинство членов совещания высказалось в том смысле, что не следует включать в расценку подвижной состав на том основании, что паровозы и вагоны главной линии могли бы работать и на проектируемой ветке.

— Но, — возражал я, — нам нужно двести тысяч таких веток, а протяжение главных линий всего сорок-пятьдесят тысяч, — их подвижного состава и для теперешних потребностей не хватает…

Мой сосед пренебрежительно, добродушно возразил мне:

— Оставим двести тысяч верст. Пока мы ведь собираемся строить только вашу веточку, протяжением всего сто верст. В сравнении с сорока-пятьюдесятью тысячами — это…

Он сделал в воздухе жест, все рассмеялись, и подвижной состав был вычеркнут. Стоимость широкой колеи этим низводилась к двадцати двум тысячам за версту.

Был объявлен перерыв.

— Ну, что ж, — усмехнулся кто-то, вставая и обращаясь ко мне, — разница уж не такая большая выходит между широкой и узкой колеей, а удобства широкой колеи…

Мой товарищ по выпуску, докладчик по моему делу, особенно энергично оспаривавший меня, сказал:

— Да бросьте же вы к черту эту узкую колею: выстройте себе широкую, мы ведь не против, дадим ее вам, — самому же по крайней мере не стыдно будет ездить потом.

Члены совещания слушали и смеялись. Я не оставался в долгу.

— В этом-то и несчастье, — отвечал я, — что слово «стыдно» командует над экономической жизнью страны.

— Ну, поехал…

Когда раздался звонок председателя и мы опять расселись в громадной комнате вокруг стола, занимавшего почти всю комнату, докладчик, мой товарищ, возобновил свои нападки.

— Я не вижу также оснований, — говорил он, — при широкой колее класть двадцатидвухфунтовый рельс: восемнадцатифунтовый…

— Но тогда, — дружелюбно заметил ему один из членов заседания, — подвижной состав наших главных линий не будет же годиться.

— Тогда положим старые рельсы, — поправился докладчик.

Положить старые рельсы, — значило выдать их из запаса без цены, и следовательно и цена рельс вычеркивалась из расценки. При таких условиях широкая колея грозила выйти даже дешевле узкой.

— Но у вас в запасе нет этих старых рельс, — в отчаянии возражал я.

— Для ста верст найдется.

— Но ведь это не принципиальное решение вопроса.

— Мы здесь и не уполномочены на это, и вас никто не уполномочивал; мы решаем частный простой вопрос, как экономичнее выстроить вашу веточку в сто верст.

Я думал: «Решаем частный простой вопрос, как проще провалить вашу веточку».

И с каким злорадством подчеркивалось ничтожество этой веточки в сто верст.

Счастливая мысль пришла мне в голову.

— В таком случае, — сказал я, — если у вас действительно есть в запасе старые рельсы, так давайте их и для узкоколейного типа, — мы будем иметь возможность тогда пускать пятидесятивосьмитонные паровозы с подъемной силой в тридцать вагонов, а во всех трех расценках стоимость рельс вычеркнется.

Все рассмеялись.

— Хитрый, — усмехнулся и мой оппонент, и вопрос о старых рельсах был оставлен.

— Хорошо, старые рельсы мы оставим, — продолжал он, — но почему же на метровый одиннадцатифунтовый рельс, а на шестьдесят сотых метра — восьмифунтовый?

— Одиннадцатифунтовый, — отвечал я, — выдержит сорокатонный паровоз и поезд из двадцати вагонов, а восьмифунтовый только двадцатитонный и десять вагонов. В последнем случае, конечно, лишний эксплуатационный расход, но он навёрстывается в колее в шестьдесят сотых метра и меньшим строительным капиталом.

— Туманно…

И совещание постановило в обе узкие колеи ввести восьмифунтовый рельс. Я не настаивал, потому что в первоначальном проекте прошла колея в шестьдесят сотых.

— Если метровая пройдет, — возразил я своему товарищу, — после заседания я буду протестовать.

— На здоровье.

При наших схватках с товарищем старшие члены совещания держались в стороне, сочувствуя в общем моему товарищу.

У некоторых из них было заметно раздражение против меня, может быть, как против человека, желающего сказать какое-то новое слово им, умудренным опытом и знанием. Может быть, видели во мне выскочку, который желает выехать на модном, хотя и своем собственном коньке — удешевлении. Большинство, впрочем, лично были даже расположены ко мне, но просто считали меня человеком, увлекающимся ложной идеей.

Один инженер, идеально честный, прекрасный администратор и практик, которому в жизни, горячась, я сделал много зла и несправедливости, вовремя одного из перерывов резко сказал мне:

— Таким, как вы, волчий паспорт надо выдавать: всеми этими удешевлениями вы губите строительное дело.

— Это тем, что я мост-то без облицовки буду строить, — отвечал я ему, — тот мост в степи, который увидят только волки и зайцы? Что тип станции-дворца я подведу ближе к типу прежней почтовой в интересах, чтобы у всех такая же станция была? Ну и выдавайте мне волчий паспорт…

Горячие схватки начались, когда пошло обсуждение типов и цен.

Положение вещей было совершенно обратное обычному рассмотрению расценок.

Обыкновенно начальник работ в предвиденье всяких случайностей постройки выторговывал возможно высшие цены. Здесь же наоборот: со мной торговались, находя выставленные мною цены низкими, прямо невозможными к выполнению.

Самые благоразумные, самые расположенные говорили мне:

— Но вы сами себя подводите: назначьте выше цену, дайте экономию, и слава вам.

— Слава мне, а я хочу принципиальной постановки. При ваших условиях всякая экономия всегда может быть объяснена, как случайное явление, а я говорю об экономии обязательной: упрощением типа, вплоть до крестьянской избы, употреблением местного материала в дело: липы, осины — материала, который строительным уставом нашим по рутине не признается…

— Потому что он действительно никуда не годится, — фыркнул инженер-практик.

— Но мой дом в деревне из осины стоит шестьдесят лет.

— Оштукатуренный?

— А кто мешает и здесь оштукатурить или обшить тесом, чтобы предохранить от соприкосновения с наружным воздухом?

Меня поддерживали только представитель финансов и контроля.

— Да бог с ним, — говорил представитель финансов, — хочет сам на себя петлю надевать, пусть надевает, а может быть и выгорит, а вы в протоколах оговорите, что цены начальника работ признаете низкими до невозможности.

Так и сделали в конце концов.

— Петля надета, — говорил мне после последнего заседания мой товарищ, выходя в двенадцатом часу ночи со мной на подъезд, — и за ноги даже вас не надо тянуть, — силой закона тяжести затянетесь сами…

— Затянусь я, а вопрос поднят.

— Ничего не поднят. Ведь вы поймите: хоть одна копейка перерасхода, и дело все равно дойдет опять до Государственного совета, и тогда провал ваш обеспечен: копейка, миллион, — важен ведь факт перерасхода…

Раздражение его против меня улеглось, он говорил приятельским тоном, вперед сочувствуя моей неудаче.

— Вы только дело не тяните, лето на дворе, — отвечал я.

Он развел руками.

— Вы не один, и то сколько времени мы с вами потеряли… Кроме вашей ветки, сорок тысяч эксплуатационных верст да все постройки, — и там и сям все вопросы перереши до последней шпалы, а ведь вы же знаете нашу организацию…

— Я знаю, что на вас вертится все дело, но, говоря серьезно, не можете же вы один решать за всех в России, решить все, до последней шпалы. И почему все могут ошибаться, а вы, почти не бывавший на полевых работах, всю жизнь работая в кабинете, — почему вы непогрешимый?

— Я вовсе и не претендую на непогрешимость, но факт налицо.

— Налицо и тот факт, что при такой централизации, недоверии к силам других ответственного за дело нет.

— Вы знаете, сколько я сплю? Не больше четырех часов. До одиннадцати вечера вот тут протолчешься, да дома часов до трех, чтобы подготовить на завтра. И сон тяжелый, кошмарный, со всей копотью и дымом этих заседаний… Нервы, конечно, не выдерживают… раздражение…