— Ну, скорей же… Не можешь прибавить ходу? Идет…
Начальник показал, как идет подходивший Евдоким.
Замигал рыбьими глазами Евдоким, тряхнул своей остроконечной шапкой и спрятался поскорее в толпу.
Собрались, наконец, все.
— Земское собрание постановило оказать помощь тем селам, которые заведут у себя общественную запашку. Каждый там, сколько придется на душу, должен обязаться пахать, сеять и в общественный амбар ссыпать: из этого хлеба и долг будет погашаться. Это милость большая, и я вам советую согласиться.
Молчат старики.
— А как, за круговой порукой? — спрашивает Павел.
— А у вас что ж есть без круговой?
— А землю откуда?
— Из мирской, конечно.
— Из мирской станем брать, сами на чем сеять будем?
— Да тут много разве земли? Две-три десятины…
— Ас двух-трех десятин чего возьмешь? До урожая этакую ораву в триста ртов прокормить, тут «тысци» нужны…
— Ну да, уж это не ваше дело…
— Так…
— Ну, а который, к примеру, безлошадный, — чем он вспашет?
— Лошадный вспашет безлошадному, а тот сожнет ему.
— Пахать людям станешь, тебе кто вспашет?
— Да ведь тут много ли?
— Тут немного, там немного, — лошаденка-то одна.
— Ну наймет за деньги.
— Нанималок дай, — пустил кто-то из задних рядов.
— Кто там?
Потупились все в землю и молчат.
— Ты сказал?!
— Не я сказал.
— Врешь ты, — я вот тебя на три дня в кутузку посажу: если не умеешь понимать, когда говорят с тобой по-человечески, я с тобой и иначе могу поговорить.
Снял шапку сперва виноватый, сняли один за другим и старики.
Говорил, говорил, отошел, наконец. Опять ласковый.
— Надевайте шапки. Не худому учить пришел… Всё по-своему, по-своему — дошли до хорошего! Пьянство, лень…
— А хочешь, я тебе лошадок да коровок подарю? — выскочил вдруг Исаев старик.
— Брысь!
— Куды ты! — накинулись на него ближние, оттащили и объяснили, что безумный.
Иван Васильевич с своими оттопыренными ушами, масляными глазками впился в начальника:
— Точно-с, что безумный… В прошлом годе, как недоимки выколачивали… с тех пор и решенье в уме ему вышло…
Иван Васильевич даже голову наклонил и палец, и брови высоко-высоко поднял.
— Ты кто?
— Крестьянин-с Иван Васильев, по фамилии Голыш.
— Фамилия не по платью, — смеряло его начальство. — Богат?
— Живем… Бога не гневим-с… Может, когда с приезду… чайку-с… очень будем рады…
— Если ты хорош, так отчего ж и не приехать? Как он? Хорош? — обратился начальник к сходу.
— Ничего…
— Ты что ж, в запашку идешь?
— Я с моим удовольствием: куда начальство велит — на все согласен…
— А ты?
Сонный Евдоким только уставился своими рыбьими глазами и молчит: не то язык отнялся, не то не знает, что сказать.
— Ну говори ж?
— Как мир…
— Мир миром, а ты как? Ложку-то со щами ты не миру в рот кладешь — себе…
— Действительно…
— Что действительно? Идешь на запашку?
— Ежели мир…
— Я тебя спрашиваю?
— Воля ваша…
— Много вас таких?! Вот видишь же ты — человек прямо говорит..
— Друг по дружке, значит, — поднял брови и палец Иван Васильевич.
— А ты согласен?
— Я-то? — вытягивает худую шею Василий Михеевич, — «золотой мой».
— А то я?
— Ну так ведь чего ж станешь делать, золотой мой!
— Согласен, значит?
— Так ведь от миру куда уйдешь?
— Тьфу ты! Мир ведь не каши горшок… ты, да я, да он, да они — вот и мир… каждый свою думку…
— Так точно…
— Ну так вот ты, как считаешь насчет запашки?..
— Так ведь как сказать, золотой мой? Темный мы ведь народ… Пра-а…
Наклонил голову: ласково-ласково смотрит.
— Ну с вами тоже говорить — гороху надо наесться.
Повеселел народ.
— Гороху наешься и вовсе неловко, — прокашлялся Родивон, — ты, к примеру, брюхо-то горохом набьешь, а мы мякиной, — как бы дело сошлось.
— Ты кто? — сдвинул брови начальник.
— Староста…
— А знак твой где?
— Да пес его знает, ребятишки, видно, куда сволокли… Псы этакие… Пра-а…
— А я вот тебя на неделю как выдержу, так, может, вперед и не станут уволакивать…
Покраснел Родивон и глядит.
— Староста… сиволапый… какой он, что за староста? — обратился начальник к волостному старшине.
Жирный молодой старшина с серыми глазами, в коротком полушубке, покрытом серым сукном, сперва, приложив руку ко рту, откашлялся, потом строго посмотрел на Родивона, переступил с ноги на ногу и ответил:
— Ничего себе…
— Люди не жалуются, ровно, — поддержал его и сам Родивон.
— Тебя не спрашивают.
— Да нет же худого, — вмешался Михайло Филиппыч.
— Ты еще кто?
— Мы — староста церковный.
— Ну вот «мы», кстати бы, да в беду мы не попали за растрату.
Весь сход уставился в Михайло Филиппыча.
— Кажись, за нами нет таких делов…
— Нет? А вот я уж слышал, что есть. Похолодел Михайло даже от таких слов:
— Нет прочету никакого.
— Войлок батюшке на квартиру с чьего разрешения покупал?
Смотрит Михайло, моргает глазами, точно подавился вдруг.
— Так ведь…
— Что?
— Я ведь действительно… докладывал батюшке… ну дело-то вкруте: купи, говорит, мир не признает — свои отдам… Только и всего…
— Всего, да не всего…
— Только тем, что попечитель против батюшки будто во всем супротивничает…
— А ты хмирволишь… Ну, а платить-то растрату есть чем? Как он, состоятельный?
— Ничего…
— Греха-то таить нечего, — проговорил печально Михайло, — от отцов осталось, а в руках не дал господь удержать…
— От себя… — не. вытерпел, сквозь зубы пустил Андрей Калиныч.
— Так ведь не людей же и корю, Андрей Калиныч.
— Ворона ты, как я вижу, батюшка… Мой совет тебе, оставь от греха ты свою должность…
Сдвинул брови Михайло.
— Люди садили… Мир прикажет, что не оставить…
— Вот как. Ну, как знаешь… Не пожалел бы… Ну-с, так как же насчет запашки?
Опять потупились все, молчат.
— Э-ге, господа, видно, с вами по-иному надо… Ну так вот: когда надумаетесь насчет запашки, тогда и хлеб, а до тех пор прошу не гневаться… хлеба нет и не будет. Ступайте.
Потянулись один за другим.
— Вели лошадей подавать.
Побежал кто-то за лошадьми, а к начальнику одна за другой плетутся бабы.
Впереди Драчена. Идет, поводит глазами да под ноги смотрит себе: страшно.
— Кто вы?
— Вдовы, батюшка, да сироты… хлебушка просить у твоей милости.
— Моя милость ничего не дает: дает земство. Пойдете на запашку — станете получать, как и люди.
— Да ведь мы, батюшка, вдовы да сироты, — никакой у нас запашки нет…
— У вас нет — у ваших отцов, братьев есть.
— Мы до них не касаемся… отрезанные ломти…
— Коснитесь… Без запашки никому…
Стоят. Подали лошадей, сел начальник в сани.
— Так как же? — пытает весело-добродушно Драчена, — неужели так и помирать нам?.
— Не помрешь, бог даст…
— Мы ведь к тебе придем, — ласково говорит Драчена, — так и ляжем.
— Приходи, приходи… в кутузке место есть…
Прищурилась Драчена, голову на бок положила:
— Меня, батюшка, кутузкой не пугай… восьмой десяток, три дня до смерти.
— А три дня, так о чем же заботишься? Пошел!
Говорит пословица: не родись богатым, не родись красивым, а родись счастливым. Счастье родилось с Иваном Васильевичем вместе. Откуда он попал в село — никто и не знает. Так прибило как-то, выбросило, да так и остался. Помнят его все маленьким человеком, рассыльным в контору поступил, покойные господа еще живы были, помнят и первое появление его на сходке. Огрел его тогда хорошо Павел. И глотка у Павла да и мастер обрывать, — слушает-слушает, а тут в три слова так растреплет дело, что только смех один пойдет.
Сунулся тогда было Иван Васильевич уломать в каком-то деле сход. Ему-то не видно, а сход уж всю подноготную давно разобрал, и на ладони весь Иван Васильевич. Молчат, слушают.
