Так и на деревне ему кличка: «ахтер — вот что в городах в киатре приставляют».

— Водка будет, — добродушно говорит Родивон.

— Какая водка, — скривил другую рожу Демьян, — постная, из этого пруда…

— Зачем! Асимов раскошелится.

— Держи карман! — закричал так весело Демьян, что Григорий остановил:

— А ты…

Кажет глазами Григорий на тело. Оглянулся Демьян на Пимку и тихо говорит:

— Чать, не слышит теперь…

Фыркнули парни. Родивон толкнул его.

— Все бы ему смешки.

— Так ведь чего ж, Родион Семенович? Все ведь там будем… Брик — да и потащили раба божьего за ноги… Право. Я помру, меня так прямо и волоки.

— Ну так как же? — говорит Родивон.

— На водку не уломаешь жида, — корчит опять рожу Демьян.

— Уломаешь, може помягче теперь все станет…

— А стеречь где?

— Да уж на мельнице, вот и Лифан Трифоныч, тоже компания тебе без очереди.

Демьян только головой потянул.

— Водка бы была: товарищей сыщем… Ты насчет водки старайся… Я те прямо сказываю, без водки нельзя: на свои, а куплю…

— Ты, умная голова, удумаешь, — сдвинул ему шапку Родивон.

— Ну, так ведь чего станешь делать? Тут ее не пить, так же пропадет, — с собой туда не унесем.

Демьян показал на небо.

— В водке что худого? постная и доход… целовальнику, казне… та же подать: меньше платить…

— То-то ты ее вовсе платить перестал…

Потянулся народ в село. Разговаривают.

Пригнулась Фаида, выступает, щурит вперед глаза:

— Илька убивается… а дядя Филипп — не-е-т и даже ни-ни…

— Ровно чужой, — сказала Драчена.

— За богатством-то, — басом говорит Устинья, — и сын, что чужой.

— Этак, — вздыхает Драчена.

Молча кивает головой Фаида.

Идет Григорий со Степаном.

— И что, братец ты мой, за причина, — говорит Григорий, — гляжу я… ровно бы не надо языку-то высунутым быть… вот видел я Власа…

— Так ведь и я же видел…

— Ну так помнишь? Был язык?

— Ровно не было.

— Не было.

— Так, так — не было…-

— Не было, то-то…

— Не знаю, — раздумчиво говорит Степан и глядит на Григорья.

Опять думает Григорий.

Десять дней прошло, пока следователь, доктор и полиция приехали. Свои следователи объявились: Григорий да Степан. Ходят, обследывают. Друг дружке указывают. Больше Григорий, а Степан только быстро твердит:

— Так, так, так…

Идет слух по селу, соберутся где, послушают своих следователей — что-то неловко. Вся деревня, кроме домашних Пимки, насторожилась.

Никому не мил всегда был Асимов, а тут только подальше обходят Каинов дом.

Кто и завидовал прежде богатству его, — теперь будь ты проклят и богатство твое.

Демьяну только нет дела ни до чего, кроме водки, — водка бы была, а больше компания, где бы врать да говорить до упаду. Бегает к Асимову за водкой, в карауле третий раз непрошеный гость.

— Я отчаянный… мне хоть что… не боюсь ничего…

— А в баню вечером?

— В бане вечером шишига, братец мой: не пойду. Вот те крест не пойду… ученый…

— Видел же?

— Видеть не видел, а слышал. Раз спознился в темноте, моюсь — вдруг трах об стену, опять трах… Я как был, в чем родил господь, да по деревне…

Хохот.

— С тех пор будет… куда хочь пойду, а в баню ночью — нет.

Сидят сторожа, разговаривают в мельничной избе, а водка вся… за водкой-то на село идти надо: темно, хоть глаз выколи, да и Пимка под рогожей лежит.

— А за водкой пойдешь?

— А думаешь — нет?

— Иди…

Поглядел Демьян в окно.

— Темно же… айда вдвоем. Кто со мною? Никто не идет.

— Что вдвоем еще? Сам иди.

— Страшно… За ноги станет хватать… Молчат: знают, что пойдет Демьян.

— Пропадай моя головушка! Только посветите, пока мимо-то рогожки пройду. Свет так и держи, не уходи, а то вернусь…

— Ладно.

Высыпали все в сенцы, отворили дверь, светят. Перекрестился Демьян.

— Ну, господи, благослови…

Словно в воду шагнул за порог. Идет, оглядывается туда, где под рогожей лежит уже пустившее от себя дух тело, оглядывается назад.

Стоят в сенях, рукой свет прикрывают, чтоб не задуло.

Идет Демьян и думает: не водка — в жизнь не пошел бы! Тут уж, когда зашел за утопленника, и зачесал ногами.

— А ту-ту-ту!

— И-и-и!

Визжат ему вдогонку и словно углей горячих сыпят на пятки Демьяну.

Вернулись в избу, — ждут-пождут — Демьяна нет. Нет Демьяна — нет и веселья, нет и водки.

— Не придет, смотри…

— Вылакает там всю водку.

— Неужели так сделает…

— Скажет потом, что разбил посудину.

— Нет, не сделает этого…

Демьян все-таки пришел, хотя клялся и божился, что и Пимка бежал за ним вдогонку крича: «постой, постой», и шишига вела его. В последней ни у кого не было никакого сомнения: пьяный только попадись ей. И в пруд заведет и в другое какое место.

Дядя Влас покойный, веселый был мужик, до водки жадный: лакал ее, бывало, с утра до вечера, а дело вел, и жил бы, если б не она же завела его в пруд. Так вот раньше еще этого было с ним такое дело. Едет Василий Михеич, золотой мой, вечером по плотнике, глядит: чтой-то такое сидит человек на вершнике, ноги спустил… Влас…

— Ты что, золотой мой Влас Васильевич, тут, аль места не нашел лучше?

Глядит на него Влас:

— А ведь я думал улица это.

Встал, заглянул в пропасть, покачал головой, перекрестился и пошел.

Приехало начальство.

Хотели было разрешить хоронить, но сомнение взяло. Как ни просили родные, а решили анатомировать тело.

— Слышь, натомить будут, — говорил Степан Григорью.

— Вот поглядим.

Сумно на деревне. Ровно чума пришла какая; шутка сказать: потрошить человека, — словно всех потрошат.

Ходят да отплевываются. Сумно и интересно: что найдут в Пимке.

Полюбопытнее сидят у асимовской бани, где режут Пимку.

— И как это, братец ты мой, что они тут, — допытывается Степан, — какую причину отыскивают…

Солдат Алексей, старый, рыжий, мохнатый, гудит раздумчиво:

— Причина тут вся в голове! помраченье найдет, словно и нет тебе ничего…

Глядит Алексей своими голубыми глазами, брови поднял и ждет ответа.

— Этак… — кивает он сам себе головой. — У нас в роте вот так же повесился солдатик… как пронатомили, причина открылась: не в своем уме… А так и неприметно: только тоску в себе чувствовал… Время, конечно, не нонешнее было… Его-то уж раз прогнали сквозь строй, а тут и в другой раз… Так ведь и похоронили по-христиански на кладбище — все как есть…

— В уме то, може, он и был, — говорит, сплевывая, Родивон, — да от этих самых палок уйти задумал.

— Этак, что ль? — сказал Алексей.

Вышел следователь. Пьет он, что ли? Лицо не очень уж старое, а седины — ровно восемьдесят лет ему. Волосы шапкой: лохматый. Глядит, голову наклонил, а сам ровно думает.

Встал народ, сняли шапки, глядят. Идет к ним— вынул белый платок, руки вытирает; может, там запускал их в Пимкино брюхо.

— Тьфу! — сплюнул Тимофей.

— Надевайте, братцы, шапки.

— Постоим…

— Надевайте, надевайте…

Простой: надели.

Повернулся, огляделся, присел на бревно:

— Садитесь…

— Не устали…

— Не вырастете…

— Где уж расти? Сел, молчат.

— Другие господа вот не любят, — пускает пробу Григорий, — чтобы при них стоять в шапках или сидеть, к примеру. Наука, что ль, им высокая не дозволяет этого?

— Нет уж, батюшка, ты науку оставь, — кто с наукой компанию водит, тому все равно — в шапке ты, не в шапке, стоишь ли, сидишь…

— И так…

Сел один, другой, третий: все сели. Сидят и глядят на следователя.

Простой: оперся на колени, глядит на пруд, думает что-то.

— А что, ваше благородие, можно спросить что?

— Спрашивай.

— Что, в Пимке какая причина будет?

— В Пимке скверная причина… Его удушили сперва, а уж потом утопили.

Побледнели, рты раскрыли. Глядит Григорий на Степана: «Вот оно где».