— Говори же…

Старуха оправилась и уже спокойно продолжала:

— Федор-то мой уже третий день без памяти, батюшка Василий Николаич. Сегодня утречком опамятовался маленько, байт: «Сходи, старуха, к Василию Николаичу, не поможет ли опять, как в запрошлом-те лете… скажи, мол, рукописку ему с богомолья принес», — про икону святителя Николая, значит. Обещал он тебе, что ли, уж я не знаю?

— Помню, помню… Да как он заболел?

— Господь его знает, батюшка Василий Николаич. — Уж с богомолья трудной пришел. В первый-то день все переламывался, в баню сходил, сродники пришли, про святые места описывал, а уж к вечеру-то, видно, и разломило его и разнедужился он…

— Что ж болит у него?

— Да все, батюшка, на все жалуется. Трудно лежит, так трудно, так трудно, что уж мы и не чаем…

Старуха точно испугалась своих слов, глаза ее широко раскрылись.

— Все мечется, так мечется да стонет, да не в уме говорить стал. Право, батюшка, надо дело говорить… А сегодня опамятовал и байт: «Ох, старуха, костыньки мои болят, все нутро опалило; видно смертынька моя пришла!» А я что тут могу?! Помрет он, чего я стану делать? Старая я да больная… сама едва ноженьками ворочаю; кашель душит… избушечка курная… Оставит меня, а на кого оставит, куда я пойду? Детей нет…

Старуха тихо жаловалась. Слезы одна за другой закапали. по ее лицу. Наступило молчание. Василий Николаевич подошел к решетке и молча смотрел перед собою.

Солнце совсем село. Красным заревом вспыхнул запад, и розовые полосы потянулись по прозрачной реке. Только к берегу еще резче оттенилась темною голубоватою сталью вода. В воздухе посвежело и еще сильнее потянуло ароматом цветов. Фиолетовая тучка разрослась, вытянула еще несколько остроконечных вершин и точно застыла. Запахло дождем.

— Стою я вот, — тихо, размеренно продолжала старуха, — батюшка Василий Николаич, перед тобою… и вся тут: нет ничего! Думала, он мои косточки успокоит, не даст в обиду людям, а заместо того мне же его хоронить доводится.

И старуха, захватив рукой кончик передника, прижав его к глазам, тихо, горько заплакала.

Василия Николаевича, стоявшего перед ней, точно ветром отпахнуло, и он быстро зашагал по террасе.

— Ну что ж ты живого человека хоронишь, — с болезненной гримасой, как-то тихо, встревоженно проговорил он.

— Ох, помрет, помрет, — тоскливо взвыла старуха, охваченная вдруг страшным предчувствием конца.

— Перестань, — нервно остановил ее Василий Николаевич, — не поможешь же этим.

Он остановился.

— Мы с доктором сейчас приедем. Может, и не так еще страшно.

Он опять замолчал и уж не скоро, как будто про себя, нехотя, тихо проговорил:

— Ну, уж не дай бог чего… не оставим же.

Старуха повалилась в ноги.

— Батюшка мой Василий Николаевич, ты один у нас защитник наш, куда без тебя денешься.

— Ах… — нервно заерзал рукой по голове Василий Николаевич.

— Встань, встань, мамуша, — проговорила приветливо Марья Александровна. — Барин не любит, чтоб в ноги кланялись. Богу кланяйся.

Старуха медленно встала.

— Ничего, матушка Марья Александровна. Не грех и поклониться и тебе и ему, матушка Марья Александровна.

И старуха опять бултыхнулась в ноги.

— Встань, встань, — как-то испуганно проговорила Марья Александровна.

— Ничего, матушка, ничего, — говорила старуха, вставая, — отцы вы наши.

— Ну, ступай с богом, — мы сейчас приедем.

Старуха еще раз поклонилась и стала тяжело спускаться.

— Лошадь вам? — спросила Марья Александровна и крикнула:

— Саша!

Вошла серьезная, чисто одетая, некрасивая горничная.

— Саша, скорее барину лошадь… Кабриолет вам, что ли?

— Кабриолет, — рассеянно ответил Василий Николаевич.

— А лошадь — Шарика?

— Шарика, — тем же тоном сказал Василий Николаевич.

— Ну, кабриолет и Шарика; поскорей только!

— Сейчас, — серьезно проговорила Саша и скрылась.

Когда Василий Николаевич начинал волноваться, он притихал, делался сдержанным, рассеянным, говорил тихо, медленно и как бы нехотя.

Он беспрестанно проводил рукой по лицу и то останавливался, то опять начинал шагать.

— Нет, право, как это… — начал было он, подавляя охватившее его волнение.

Марья Александровна беспокойно посмотрела на мужа и проговорила:

— Да, может, пустяки еще… у них все смерть… Посмотрит доктор… Два года тому назад так же прибежала…

Василий Николаевич покосился на жену и продолжал молча ходить. Лицо его немного прояснилось.

— Вперед-то к чему волноваться, не стоит, — тем же тоном, рассудительным, мягким и спокойным, продолжала Марья Александровна.

— Право, ты, Вася, хуже той бабы, — проговорила его сестра. — Никто еще не умер, а ты уж отходную запел.

— А? — встрепенулся Василий Николаевич. — Отходную?

Он посмотрел на разраставшуюся все тучу.

— А все живы?.. Нет, уж мужик больно хорош. Ну, едем!

И Василий Николаевич нервно начал застегивать свой чесунчовый пиджак на все пуговицы.

— Да ведь не подали еще, — заметила Марья Александровна.

— Подадут, матушка, подадут, — ответил Василий Николаевич. — Увидят, что барин ждет, и поторопятся. Ну, пойдем!

— Да ты что это, мою шляпу надеть хочешь?

Василий Николаевич посмотрел на шляпу жены, которую машинально взял было в руки, добродушно посмотрел на всех, махнул рукой, пустил свое «ха-ха» и, взяв соломенную шляпу, пошел за доктором чрез столовую на дворовое крыльцо.

— Право, Вася хуже всякой женщины, — проговорила Вера Николаевна. — Это бабушка его так разбаловала.

— Да, уж впечатлительный. Проводим их?

Обе дамы встали, но пошли через сад во двор. Они нашли мужчин, стоявших посреди двора в ожидании лошади. Доктор говорил что-то. Василий Николаевич слушал, ковыряя палкой землю. Его глаза безжизненна, безучастно, — признак волнения, — смотрели вдаль.

— Ну, говорила я вам, что будете ждать? — протянула Марья Александровна.

Глаза Василия Николаевича приветливо сверкнули.

— Вы чего еще тут? — добродушно-ворчливо проговорил он. — Вас еще недоставало!

— Ну мы уйдем, — ответила Вера Николаевна.

— Нет уж, — проговорил доктор, — если не для него, так для меня хоть останьтесь.

Доктор рассмеялся и покраснел..

Глаза Марьи Александровны рассмеялись и уставились на Веру Николаевну. Последняя, стоя за спиной доктора, сделала большие глаза и комично заболтала руками.

Василий Николаевич скользнул глазами, едва приметно про себя усмехнулся и повеселевшим голосом проговорил:

— А ведь тучка растет.

— Да будет, будет дождь, — успокоительно проговорила Марья Александровна.

Кабриолет подали.

— Ну, прощайте вы, — проговорил Василий Николаевич.

— Вы уж его веселого, доктор, привозите с собой.

— Не пускайте, — крикнула Марья Александровна.

— Ни за что не пущу, — ответил, повернувшись к дамам, доктор. — Веревками привяжу.

И доктор показал руками, как он привяжет..

— Доктор, доктор, — крикнула Марья Александровна, — не забудьте кстати к Кислиным… Перед обедом вам говорила, помните?

— Ага, хорошо.

И доктор, повернувшись, сел как следует.

— Там еще что? — спросил Василий Николаевич.

— Замужняя дочь Кислина первый раз рожает… Родила, но что-то неладно.

— Ну вот… Давно неладно?

— Да, кажется, вторые сутки уже.

— Ведь это что ж, скверно?

— Хорошего мало: заражение крови может быть.

— И смерть?

— Да уж…

— Вот оно… А старика не люблю: упрямый эгоист, вечно смущает остальных, но дочка его очень симпатичная. Веселая… такая бойкая… на святках, бывало… оденется в старинный костюм… Они ведь богатые… староверы… Этакая, знаете, настоящая, как у Маковского… Замуж неудачно ее отдали… Отец потянулся за богатством… Теперь опять у отца живет. Куда же сперва заедем?

— Да прежде заедем, пожалуй, к Кислиным.

Кабриолет остановился у ворот зажиточной, в пять окон, избы. Серый осиновый сруб был сделан из толстых четырех-пятивершковых бревен. На крыше соло-мы было много, и, аккуратно приглаженная, она лежала, прижатая длинными жердями, маленькими ровными крестиками, сходившимися на коньке. От избы тянулись во двор постройки: кладовая, клетушка, сараи, все это, под одно с крайней крышей, крытое соломой, заворачивало под прямым углом и образовало чистый, опрятный дворик. Под сараем виднелись телеги, бороны, плуг, соха, друг на дружку сложенные дровни, маленькие саночки, спинка которых была обита блестками жести. Доктор пошел в избу, а Плетнев остался в кабриолете. Он видел, как во дворе поднялась суета при появлении доктора, забегали бабы, как доктор вошел в темные сени, как все стихло, как выбежала опрометью старуха Кислина и опрометью же бросилась назад в избу. Ему представилась картина родов, болезненные стоны, он сморщился и сухими, безжизненными глазами стал смотреть во двор. Вон в тех самых санках встретил он ее зимой, катаясь как-то с женой по деревне. Ему представилось ее свежее, бойкое лицо, зарумяненное морозом, карие, точно влажные, искрящиеся глаза, молодой задор их и смелый, в душу идущий взгляд. А теперь, может быть, этот взгляд уже навсегда потухает. В воротах показался доктор.