— Год на год не приходит, час на час не приходит… Человек на человека не приходит… сейчас так думал, сейчас другое уже.

Елалдин вздохнул и, подняв голову, посмотрел в голубое небо.

— Да, да, — вздохнул и барин, — ну, прощай. Я вот без тебя чаю напился, дочка твоя угостила… Маленькая была, а теперь невеста стала… год на год не приходит, — весело кивнул головой молодой барин.

— Так, так.

— Пора замуж.

— Жених придет — замуж пойдет.

— Хорошего надо: молодого, сильного. Елалдин нахмурился.

— Какого бог даст, — уклончиво и нехотя ответил он.

— Сама пусть выберет.

— Девка глупа — чего выберет? — уж совсем угрюмо ответил отец и ревниво покосился на сестру — не наговорила ли уж?

Но Маньяман, опустив голову, смотрела в землю, и ни один мускул не шевелился на ее старом вспухшем лице. Мялмуре, не понимая разговора, все смотрела своими черными глазами в лицо доброго барина. А Гамид так внимательно всматривался в спину коренника, словно в первый раз ее видел.

Неприветливо и сурово нахмурился Елалдин, как те синие тучи, что надвигались на веселое солнце:

— Ну, прощай, Дмитрий. Заезжай-ка ко мне: дело у меня есть, — сказал барин.

— Ладно, заедем… с богом.

— Прощайте.

Отперли ворота, и выехал барин, а с ним и праздник души старой Маньяман. Тихо пошла она с Мялмуре в избу, а Елалдин угрюмо стал выпрягать во дворе свою лошадь.

Татарин пахарь плохой, но ездить умеет. Его тройка поджарых башкирских лошадей ничего не стоит на вид против сытой тройки русского. Кажется, и полстанции не пробежать им. Такое же впечатление неуверенности производит и хозяин их. Он все время в нервном напряжении. Если грязно, дорога тяжелая или горы, он сам не свой. Он дергает то и дело своих лошадей, не умолкая покрикивает и все мучительно ерзает на козлах, словно ищет местечка, откуда бы ловчее стегнуть свою загнанную тройку.

Но если дорога хороша, татарин едет со скоростью, на какую только способны его лошади: пятнадцать, семнадцать и двадцать верст в час. Его окрик, резкий, жесткий и страстный, все крепнет, и кроткие кони, прижав уши, мчатся. Они сами словно свирепеют и рвут постромки и дико отбрасываются, обскакивая на ходу препятствия, или скачут чрез них, — будь то пень или какой-нибудь иной предмет. Толчок, рытвина, овраг с маленьким мостиком там, внизу, — все проносится с головокружительной быстротой, и экипаж, как лодку в бурю, бросает во все стороны.

Двадцать, тридцать верст — час, полтора — и станции нет. Загнанные лошади, сразу понурившись, уже стоят опять клячами у подъезда новой станции, а ямщик, соскочив с козел и не обращая больше внимания на лошадей, возится возле седока.

— Ему что, — пренебрежительно сплевывает русский крестьянин, знай пошел, а загонит — только всего, что шкуру сдерет, а махан [26]опять-таки сожрет. А вот дай-ка на семьсот верст потянемся?!

Гамид не только не хуже других возил, но, может, и лучше.

У барина несколько раз открывался рот крикнуть: «Легче!» Но самолюбие удерживало, и двадцать пять верст были проеханы. Потягиваясь, барин, посмотрев на часы, проговорил:

— Час с четвертью… Молодец! Никто еще так не возил меня.

Пока запрягали новых лошадей, барин повел с Гамидом на крыльце такой разговор:

— Ну, так как же, Гамид, — хочешь взять Мялмуре?

— Хочу, ваше благородие, да денег нет.

— А много надо?

— Меньше ста рублей Елалдин не возьмет, да на свадьбу надо сто.

— Гм! А ты их где достанешь?

— Где достану? Нигде…

Барин думал о чем-то и кусал свою бородку.

— Ну, а если я тебе их дам?

— Я бы отработал их.

— Как?

— Как прикажешь… В работники пошел бы с Мял-муре вместе.

— А Елалдин? Он как без ямщика будет?

— У Елалдина сын скоро придет, — он все равно не станет нас держать. Он жену возьмет себе.

— А когда бы ты свадьбу сыграл?

— Нынче.

— Сейчас?

— Сейчас можно… Елалдин если согласится.

— Ну, хорошо.

И, вынув двести рублей, барин сказал:

— Вот тебе… А Елалдину скажи, чтобы завтра приехал… Непременно завтра.

Такой уж был барин: любил все скоро и аккуратно чтоб было.

Гамид так растерялся, что не хотел даже брать денег.

— Как же… условие надо…

— Ничего не надо… верю…

Когда он, наконец, взял и хотел поцеловать руку барина, тот спрятал руку за спину и проговорил:

— Так поцелуемся.

Они поцеловались, и, когда барин уехал, Гамид думал, что это ангел Магомета, а не барин.

Гамид знал, что все двести рублей он до последней копейки отработает, но то, что ему без расписки поверил барин, было еще дороже ему, и он готов был теперь за барина и умереть и в огонь и в воду идти. А барин — баловень судьбы, уже мчался дальше, согретый своим добрым порывом. Что ему, молодому, богатому, с блестящей карьерой в будущем, эти двести рублей, которые еще к тому же отработаются?

Он хотел пить кумыс в этом году: Мялмуре будет готовить его, а Гамид будет конюхом.

На другой день к нему в усадьбу приехал Елалдин. Дал ему барин лесу, дал под хлеб две десятины чащобной земли, подарил жеребенка, — и сдался Елалдин.

А через две недели Мялмуре уже подавала на террасе в саду первые бутылки кумыса барину. Барин сидел в кресле и читал книгу.

— Ну, давай, — оторвался он от чтения, — твое здоровье!

— Будь здоров, — ответила Мялмуре, смотря в его черные глаза.

— Ты умеешь уж по-русски говорить?

— Я учусь, чтоб с тобой говорить, — рассмеялась Мялмуре.

Она покраснела, а барин выпил налитый кумыс и, щурясь, протянул к ней стакан:

— Еще налей, Мялмуре… вкусный кумыс.

— Пей на здоровье.

Мялмуре наливала, а барин пил, задумчиво смотрел и о чем-то думал.

Каждый день стала носить ему кумыс Мялмуре. А иногда он сам заходил к ней в кумысную, рассматривал и любовался чистотой, окружавшей Мялмуре, любовался и стройной молодой хозяйкой.

Раз в одно свежее, прекрасное утро, когда яркие лучи солнца спорили с густотой тени на террасе, когда вокруг сверкала свежая зелень, а глаза Мялмуре сверкали на барина ярче зелени и солнца, барин сказал, охваченный прелестью и утра и Мялмуре:

— Если б другая такая была, как ты, Мялмуре, я женился бы на ней.

Мялмуре недоверчиво и грустно покачала головой:

— Лучше Мялмуре найдешь… В большом городе много есть… Там как в сказке…

— А ты любишь сказки?

— Люблю, — ответила печально Мялмуре и пошла по аллее. Барин долго смотрел ей вслед.

Смеялась дворня над Гамидом и говорила, что он плохо смотрит за женой. Гамид не верил слухам, но больное ревнивое чувство закрадывалось в его душу. Он еще сильнее полюбил Мялмуре. Она любила обновы, и, когда надевала их, он смотрел на нее, и голова его кружилась, кровь бросалась в голову, и он страстно думал, что не сыщешь на земле другой такой. Когда смеялись над ним, что он волю жене дает, что она как царица какая обращается с ним, — при людях и то никакой покорности ему не показывает, — Гамид думал: пусть делает что хочет, только любит. А что любит она его, Гамид верил этому. Но в душе все-таки решил не служить больше у доброго барина. Что-то в сердце закипало, и совестно ему было как-то теперь смотреть на барина. Отвечает, а сам смотрит в землю, и не кажется ему больше, что его барин ангел Магомета. Боится грешить Гамид, не хочет и в душе ругать барина, но ждет не дождется, когда кончится лето — срок его службы.

Прошло лето, и осень прошла. Щедро расплатился барин, весь долг заработал сразу Гамид. Уехал в Петербург барин, а Гамид с женою возвратились в свою деревню, к старому Амзе. Скучная возвращалась Мялмуре; сказал ей Гамид, что больше не будут служить они у барина. Как сказка, показались ей и лето, и терраса, и барин, который уехал теперь туда, в большой город, где много всего, много красивых девушек.