— Обиделся наконец, — фыркнул Шацкий.

— Пристал, как оса.

— Ну, бог с тобой, — мир…

Карташев нехотя протянул свою руку.

— Ну, Артюша, миленький… А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?! Ну, слава богу, прояснился… Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово — и она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas станем вас посещать…

Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис, их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой. Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала!

— Твоя, — сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе.

— Тише, — ответил Карташев, вспыхнув до ушей.

Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка скользнула по ее губам.

— Видел! — вскрикнул Шацкий.

— Тише, нас выведут…

Карташев замер от восторга.

В антракте Шацкий спросил:

— Кстати, знаешь, что ей сорок лет?

— Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще больше…

— Это легко сделать: подожди двадцать лет.

— Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив — это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее… Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их…

— О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные.

— Дурак ты, и больше ничего! это богиня… я молился бы на нее на коленях.

— Ну, а что бы ты сказал, если бы увидал свою богиню на коленях гусара?

— Этого не может быть, не было и никогда не будет.

— Никогда?

— Ну, что ты спрашиваешь таким тоном, точно знаешь что? Все равно я тебе не поверю и только буду очень невысокого мнения о твоей собственной порядочности.

— Нет, я и не желаю сказать ничего. Я ее не видел, но из этого еще ничего не следует. С этого момента я буду следить за ней a la Рокамболь… Постой, вот отличный способ убедиться… Останемся до конца спектакля и выследим, с кем она поедет.

— Согласен.

— И пари: кто проиграет, угощает ужином. Я говорю, что она поедет не одна.

— А я говорю — одна.

Когда кончился спектакль, Шацкий и Карташев остались в вестибюле и долго ходили в ожидании.

— Идет! — сказал наконец Шацкий, заглянув в коридор.

У Карташева так громко забилось сердце, что он слышал его удары.

Итальянка, закутанная в простенькую ротонду, вышла из коридора, скользнула взглядом по Карташеву, на мгновенье остановила на нем свои приветливые темные глаза и, выйдя на подъезд, позвала извозчика.

— Подсади, — приказал Шацкий.

Карташев бросился к извозчику. Как в тумане, мелькнули перед ним ее бледное красивое лицо, ее выразительные глаза, его обдало каким-то особенным, нежным, как весна, запахом духов, его всего охватило безумное желание чем-нибудь выразить свой восторг — броситься ли под лошадь того ваньки, на которого она садилась, или поцеловать след ее маленькой калоши, кончик которой он успел заметить, подсаживая ее. Но он сдержал себя, и только когда итальянка проговорила своим певучим голосом: «Merci, monsieur», — он снял с головы шапку и низко поклонился.

Когда он поднял опять голову, итальянка уже отъехала.

— Миша, я умираю, — произнес Карташев, опускаясь на ступеньки подъезда.

— Едем скорей за ней, и ты еще раз ее высадишь.

— Нет, это будет пошло и нахально. Я не поеду, но я умру здесь, не сходя с места, потому что никогда ничего подобного я не испытывал.

— Да, она честная женщина, — сказал серьезно Шацкий, — и она уже любит тебя… Руку, мой друг, и едем ужинать.

— Едем. Но я умер, меня нет… Я остался на этом подъезде. Ты видел все?

— Все видел. Она любит тебя, и она будет наша.

— Моя, ты хотел сказать?

— Твоя, твоя.

— Миша, можно ведь за нее жизнь отдать?

— Можно.

— Стоит, Миша?

— Стоит, стоит.

— А заметил ты ее скромную ротонду?

— Все заметил. Едем ужинать…

Они взяли извозчика и поехали.

После ужина Карташев, которому было не до сна, спросил:

— Разве почитать еще? спать что-то не хочется.

— С удовольствием, — ответил Шацкий. — Едем ко мне и на всю ночь.

— Отлично! Какая глупая книга, а присасываешься к ней, как пиявка.

— Зачем, мой друг, ругать то, что доставляет нам удовольствие, — это уже неблагодарность.

— Согласен, — ответил Карташев. — Ну, а итальянка? Милая! Ах, Миша, я бы две жизни отдал за одно мгновение.

— Две сотенных.

— Миша, не говори таких пошлостей.

— Ну, бог с тобой… А знаешь, давай a la Рокамболь похитим ее… Понимаешь: она выходит вечером… подъезжает карета… два замаскированных господина подходят к ней и говорят таинственно: «Мы ваши друзья, вам грозит опасность, вам необходимо ехать с нами…» Хоп! Ты садишься с ней, я на козлы, и мы скрываемся от всего света. Вот это был бы действительно шик!.. Хочешь?.. По рукам, что ли?! Ну, значит, не любишь… И не стоит с тобой об ней и разговаривать. Завтра же я ей скажу, чтобы она на тебя не обращала внимания.

— Завтра, к сожалению, у нас заседание по поводу Тюремщицы.

— Глупости, хоть под конец, а надо попасть, а то итальяночка обидится.

— Ты думаешь?

— Наверно.

Приятели залились веселым смехом.

— Подумает, что я ей изменил? — спросил Карташев.

— Ну, конечно! — ответил Шацкий, сходя с извозчика.

Войдя к себе и раздевшись, Карташев и Шацкий заказали чай и принялись за чтение. Читали по очереди.

В шесть часов утра Шацкий предложил немного заснуть. Карташев не прочь был и продолжать, но на Шацком лица не было. Он весь сделался какой-то зеленый. Приятели проснулись в двенадцать часов. Сейчас же после кофе чтение возобновилось и продолжалось без перерыва до пяти часов. Так как в шесть часов Ларио и Корнев уже должны были приехать к Карташеву, то Шацкий и Карташев отправились обедать. После обеда Карташев поехал к себе, а Шацкий с таинственным видом заявил, что идет куда-то.

Прощаясь с Карташевым, он на вопрос: «Куда?» — только приложил палец к губам.

— Приедешь сегодня?

— Не знаю, мой друг, ничего не знаю. Все это покрыто таинственным мраком.

И Шацкий с соответственной физиономией скрылся за угол улицы, а когда Карташев отъехал, спокойно вернулся к себе домой.

Карташев приехал домой и в ожидании гостей прилег на диван. Его разбудили прибывшие Корнев и Ларио.

Корнев был торжествен и серьезен, Ларио грустен. Корнев упрекнул прежде всего Карташева за легкомыслие — как он мог серьезно подумать, что он, Корнев, может поставить какой-нибудь диагноз. Затем Корнев рассказал, как для этого он попросил одного окончившего медика поехать с ним, как он осмотрел Тюремщицу и как оказалось, что у Тюремщицы в полном разгаре чахотка.

— Никакой надежды, — кончил Корнев, — вероятнее всего, этою же осенью все кончится во время ледохода, это время — самый мор для всех таких… Да и лучше…

Карташев вспомнил кроткий, робкий взгляд Тюремщицы и вздохнул:

— Несчастная!

— Жаль, жаль девочку, — сказал Ларио. — А добрая была девочка… И от Марцынкевича, бедненькую, в последний раз с таким скандалом выпроводили…