Посреди комнаты стоял стол, на котором лежало несколько номеров газет, «Стрекоза», «Будильник» и несколько французских журналов. Весь пол был застлан ковром. В простенках окон стояли высокие, чуть не до потолка, два зеркала.

Карташев поднял портьеру и увидел Шацкого, задумчиво лежавшего еще в постели. Красивое тигровое одеяло покрывало Шацкого, и из-под него едва выглядывала маленькая черненькая стриженая головка хозяина.

— Кто тут? — испуганно спросил Шацкий, но увидав Карташева, весело вскрикнул: — Артур, мой друг, как я рад тебя видеть!

— И я тоже очень рад тебя видеть.

— Чай, кофе?

Шацкий отчаянно позвонил, и, когда из-за портьеры раздался голос горничной, спрашивавшей, что ему угодно, он крикнул:

— И чай и кофе с печеньями, — прошу поторопиться: мой друг, граф Артур, не любит ждать.

— Сию минуту, ваше сиятельство, — ответила горничная.

— У меня строго, — сказал Шацкий после ухода горничной.

— Но зачем же ты меня произвел в графы? — спросил Карташев.

— Нельзя, мой друг, этикет. У меня никто, кроме графов и князей, не бывает… Единственное исключение составляет Ларио… Я его называю, когда является горничная: «Мой милый оригинал барон…» А правда, красиво — граф Артур?.. Я сегодня же напишу отцу, что имею дуэль с графом Артуром. Он когда-то был в Дерптском университете и любит хвастаться своими дуэлями с немцами-баронами, а не угодно ли с графом Артуром на кинжалах… Это очень эффектная дуэль: коротенькие кинжалы и прямо в грудь… Завтра Корнева попрошу рецепт мне написать…

— Ты напишешь, что ранен?

— Опасно! Лучший доктор, за каждый визит сто рублей. Нельзя, мой друг… этикет… Мы, бедные люди большого света, мы рабы этикета.

Он стал одеваться и потом умываться, причем чистил зубы, ногти, щеткой натирал руки, шею, грудь, спину, фыркал, пускал кругом фонтаны воды и постоянно твердил:

— Ничего не поделаешь… Большой свет требует жертв.

Умывшись, Шацкий нарядился в какой-то пестрый халат, надел маленькую бархатную шапочку, подошел к зеркалу, показал себе язык, оглянул себя сзади, щелкнул над головой пальцами и, проговорив себе под нос «дзинь-ла-ла», обратился к Карташеву:

— Я всегда в этом костюме пишу письма домой… чтобы прийти в надлежащее настроение.

— Кофе и чай, ваше сиятельство, на столе, — раздался голос горничной.

— Граф Артур, прошу вас сделать мне честь, откушать моего хлеба-соли.

И Шацкий, откинув портьеру, стоял в наклоненной, довольно карикатурной позе, ожидая, пока Карташев пройдет в столовую.

Горничная почтительно стояла у дверей.

Шацкий подошел к столу и сделал пренебрежительную гримасу.

— Мне кажется, что гренки недостаточно поджарены, — проговорил он как бы про себя.

— Прикажете доложить madame, ваше сиятельство?

— Не надо… можете идти.

Когда горничная вышла, Шацкий спросил Карташева:

— Прилично?

— Вполне.

— Merci, мой друг. В моих огорчениях ты единственный, кто утешает меня… Пожалуйста, — предложил он, подвигая кофе и печенье.

Напившись вкусного кофе, закурив папироску, Шацкий обратился к Карташеву:

— Не желаешь ли, мой друг, сигар? У меня есть порядочные… не скажу, хорошие… Мой друг Базиль привез мне из Гаваны ящик, и какая дешевизна, всего восемьдесят рублей сотня! Я думал, что мне придется выбросить их в окно, но, представь себе, оказались сносными…

Не рискуя ставить своего приятеля в неловкое положение в случае, если бы у него не оказалось сигар, Карташев дипломатично отказался.

— Тогда, может быть, хочешь на кушетке поваляться?

— Это с удовольствием, — ответил Карташев и, подойдя к кушетке, повалился на нее. — Тощища смертная, — произнес он, закладывая руки за голову.

— Мой друг, ты, кажется, не в духе? — спросил Шацкий и участливо наклонился к Карташеву. — В чем дело? Денег? Мой кошелек всегда к твоим услугам.

— Merci, мне не надо денег, — соврал Карташев. — Понимаешь, в чем дело… Я ничего не понимаю, что читают на лекциях…

— Только-то… смущаться от таких пустяков… а я совсем решил не ходить на лекции.

— И я сегодня решил то же самое.

— Я никогда не сомневался, что ты умный человек, — снисходительно ответил Шацкий.

— Понимаешь, какой смысл ходить…

— Понимаю, понимаю…

— …когда ничего не понимаешь…

— Понимаю, понимаю.

— Надо сначала дома будет поработать, чтоб приучиться понимать, по крайней мере, этот китайский язык.

— Не стоит, мой друг.

— Ну, как не стоит? — надо же когда-нибудь…

— Ничего не надо. Поверь мне, что порядочному человеку ничего этого не требуется… Вот: порядочные манеры, хорошие знакомства, уметь фехтоваться, верхом ездить, записаться членом яхт-клуба, — это я понимаю. Кстати, ты читал «Рокамболя»?

— Никогда.

— Очень и очень милая книга. Хочешь, почитаем вслух.

— Ерунда ведь.

— Никогда. Очень тонкая штука и знание большого света… Хочешь? Попробуем.

И Шацкий, улегшись на другой диван, взял «Рокамболя» и начал читать. Пробило час, два, три, четыре, пять, пока, наконец, приятели оторвались от чтения.

— Такая чушь, — сказал, потягиваясь, Карташев, — а не оторвешься.

— А-га! Я тебе говорил. Теперь отправимся к Мильбрету и после обеда опять за чтение.

— Отлично.

По возвращении с обеда приятели опять расположились на диванах и продолжали чтение. Когда в коридоре пробило восемь часов, Шацкий отложил книгу и сказал:

— Ну, а теперь, Артур, пора в театр.

Карташев нерешительно встал, нерешительно оделся вслед за Шацким и только на лестнице сделал слабую попытку воспротивиться:

— Что ж это — каждый день?

— Мой друг, что за счеты между порядочными людьми.

И, покатившись от смеха, Шацкий схватил за руку смеявшегося Карташева и весело потащил его за собой по лестнице.

— Надо хоть pince-nez купить, — сказал Карташев, — а то плохо видно.

— А-а… это необходимо!

— А ты?

— Я хорошо вижу, мой друг.

Раздевавший их у Берга солдат назвал Карташева, как и Шацкого: «Ваше сиятельство».

— Ты отчего же угадал, что он тоже граф? — спросил Шацкий.

— Помилуйте, ваше сиятельство, сразу видно, — ответил солдат.

И, рассмеявшись, друзья отправились в буфет. Карташев на ходу вытер свое pince-nez и, надев его на нос, почувствовал себя очень хорошо и устойчиво. Ему показалось даже, что у него явилось такое же выражение, как у того студента с белокурыми волосами. Теперь и он мог бы так же свободно и спокойно идти куда угодно. Он не мог отказать себе в удовольствии проверить свои ощущения и, направясь в ту сторону буфета, где стояло зеркало, окинул себя внимательным взглядом.

— Хорош, хорош, — проговорил Шацкий, — красавец… по мнению коров, — добавил он вдруг.

— Надеюсь, ты не завидуешь? — спросил Карташев, смутившись и не найдясь, что сказать.

— Мой друг… преимущество глупости в том, что ей никогда не завидуют.

Карташев обиделся.

— В чем же проявляется моя глупость?

— Человек, который не проявляет ума, тем самым проявляет свою глупость.

— Ну, а ты чем проявляешь свой ум?

— Тем, что переношу терпеливо глупость.

— Свою?

— Все равно, мой друг, не будем говорить о таких пустяках.

— Не я начал, ты…

— Еще бы… Начинают всегда старшие, а младшие им подражают.

— Ну, уж тебе я не подражаю.

— Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер?

— Как хочешь.

— Так мил и великодушен… comme une vache espagnole… [21]

— А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты.

— Ты сегодня в ударе.

— А ты нет.

— При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем.

— Ах, как смешно, — пожалуйста, пощекочи меня.

— Мой друг, стыдно…

— С тобой мне ничего не стыдно, — покраснел Карташев.

Шацкий сделал пренебрежительную гримасу.

— Ты груб, как солдатское сукно.

— Я тебя серьезно прошу, — вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, — прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда прекращу с тобой всякое знакомство.