Тёма и его друзья ^*

— Один ксендз исповедовал одну молодую даму… Она призналась ему, что изменила мужу… Он прочел ей суровую нотацию… Кончив, он спросил ее: «Кто же ваш обольститель?» Она назвала имя его начальника. Тогда ксендз заговорил: «Лестно, лестно, это даже очень лестно…»

Карташев заерзал на стуле, изображая ксендза…

— Тёма?!

Действие происходило в деревне у Карташевых в столовой во время обеда. Мать Тёмы, Аглаида Васильевна, положив нож и вилку, смотрела на сына, но тот предпочитал в это время смотреть в раскрытое окно в сад, там, в саду, была тень и было солнце, было весело, как только может быть весело летом в деревенском саду, так же весело, как было теперь на душе Карташева, и мысль, что он успел-таки рассказать то, что вдруг подвернулось ему на язык, еще больше веселила его.

Корнев, гостивший опять у Карташевых, не мог удержаться от улыбки, глядя то на глуповато-довольное лицо приятеля, то на огорченно-строгое лицо его матери. Он улыбался, хотя в то же время и старался, чтоб Аглаида Васильевна не видела его улыбки и тем не рассердилась на сына еще больше. Наташа кончила есть свое жаркое и равнодушно-задумчиво смотрела пред собой. Ее лицо как бы говорило: не стоит обращать внимания на Тёмины глупости, а только жаль, что он с каждым днем делается все меньше похожим на того идеального Тёму, которого она так любила когда-то.

И Аглаида Васильевна, точно прочитав мысли Наташи, принимаясь за прерванную еду, заметила с горечью:

— Было время, я мечтала, что из моего сына выйдет Вальтер Скотт…

— А вышел просто скот, — ответил Карташев в тон матери и уныло-комично опустил голову.

Удержаться было нельзя: все рассмеялись, и даже Аглаида Васильевна, улыбнувшись, произнесла:

— Это только потому хорошо, что верно.

— Да, скотина порядочная, — сказал весело Корнев и сейчас же прибавил: — Прошу извинить за выражение… Такие господа, как Тёмка, невольно выводят из рамок приличий… Гм! Гм!

— Все вы хороши, — ответила Аглаида Васильевна. — Я часто думаю… Мне даже раз сон приснился: будто масса молодежи… и все такая прекрасная, и я говорю: «Господа, столько прекрасной молодежи, а где же хорошие люди?»

— Да, хороших людей мало, — согласился Корнев. Когда обед кончился и все встали, Корнев запел:

— Это откуда? — поинтересовалась Аглаида Васильевна.

— Из «Прекрасной Елены», — предупредительно ответил Корнев.

Аглаида Васильевна махнула только рукой и пошла к себе.

Это был последний обед перед отъездом из деревни сперва в город, а затем и в Петербург.

Под вечер в последний раз собрались прокатиться в степь.

— Тёма, поедем верхом, — предложила Наташа.

— Я верхом не поеду, — решительно заявил Корнев.

— Я не вас и зову.

— Я согласен, — ответил Карташев.

Наташа поехала на своей Голубке, Карташев на Орлике.

— Хочешь, поедем в Криницы… — предложил брат. — Может, Одарку увидим… Как странно: Одарка замужем…

— Хорошо… Маму надо спросить…

Аглаида Васильевна разрешила, и брат с сестрой поехали в Криницы.

Солнце садилось. Орлик избалованно шел полурысью, и Карташев, зная, что мать наблюдает за ним из экипажа, с красивой посадкой, рисуясь и маскируя это, лениво щурился в ту сторону, где сверкали пруды Криницы. Наташа, худенькая и грациозная, держала себя просто и естественно.

— Зачем ты все хочешь увидеть Одарку? Ты говорил, что она тебе больше не нравится? — спросила его сестра.

— А может быть, она мне опять понравится?

— А если бы понравилась, ты стал бы за ней ухаживать?

— Я не знаю… — ответил Карташев тоном, задевшим целомудренную Наташу.

— Ну, так поезжай один. — И Наташа повернула свою лошадь.

Карташев засмеялся.

— Ну, не буду.

Наташа остановила лошадь.

— Честное слово?

— Ну, какое тебе дело?

— Уеду.

— Ну, честное слово, — рассмеялся Карташев.

Наташа опять повернула свою лошадь в Криницы, и брат и сестра поехали рядом.

Залитая солнцем, уютно сверкала опрятная деревня. Точно туман или пыль от лучей подымалась над рекой и окутывала ее золотистою дымкой заката. Солнце спокойно исчезало за горой. Высокая перекладина колодца у въезда в деревню на широкой лужайке, равномерно поскрипывая, медленно поднималась и опускалась под усилием какой-то бабы.

— Вот Одарка! — показала вдруг на нее брату Наташа.

Карташев не сразу поверил. Эта неуклюжая, повязанная, загорелая дурнушка — Одарка?

Но это была она.

— Одарка?! — воскликнул пораженный Карташев.

Одарка подняла сконфуженно свои все еще прекрасные глаза. Но вдруг, увидя по дороге пару волов и воз, она испуганно заговорила:

— Едьте, едьте, ради бога… Конон!

— Едем, Тёма, — строго приказала Наташа.

Они повернули своих лошадей и оба смущенные молча поехали назад мимо Конона, мужа Одарки. Карташев возмущенно отвел от него глаза.

— В один год всего что он с ней сделал…

Они долго ехали молча.

— Если б я знал, лучше бы не ездил. Одарка оставалась бы все такой же прекрасной… И дурак Конон воображает, что еще можно ухаживать за ней.

Наташа не сразу ответила.

— А душевная перемена еще тяжелее переживается, — рассеянно проговорила она.

С своей обычной болезненной гримасой она посмотрела вперед и опять замолчала.

— Ты на мою перемену намекаешь? — спросил уже серьезна задетый вдруг Карташев.

— Это нечаянно само собой вышло… да. Не только на твою… у вас всех перемена…

Брат напряженно сдвинул брови и искал ответа.

— Нет… если серьезно говорить, то ведь это только поверхностно… Ну, подразнить, что ли, иногда захочется…

— Нет, Тёма… громадная перемена.

Карташев пожал плечами.

— Может… — И, вздохнув, он прибавил: — А нехорошая штука жизнь — портит людей.

Наташе еще тяжелее стало от слов брата. Она выпрямилась, точно хотела сбросить с себя эту тяжесть, и энергично проговорила:

— Нет, это пройдет… Ты опять будешь такой же идеальный… Но!

Она подняла свою лошадь в галоп, Карташев тоже поскакал с ней рядом и все думал о том, — действительно ли он переменился и в чем было то идеальное, чего теперь нет в нем, конечно.

Наступал вечер, в степи где-то замирала песня. Воздух звенел от кузнечиков, стрекотавших без умолку где-то близко по обеим сторонам пыльной дороги. По временам вдруг выше поднималась песня и звонко неслась по степи. Звонкий голос парубка пел:

Да, да, думал Карташев, и он уедет в Петербург, и прощай все прошлое… то далекое, милое…

Затихла песня, степь замерла в неподвижном очаровании вечера, сердце больно и сладко сжималось о милом далеком прошлом и так рвалось к нему…

Они молча доехали до усадьбы. Карташев как-то особенно любил в эти минуты свою сестру.

Он помог ей соскочить у подъезда с седла, и когда она встала на землю, он обнял ее и горячо поцеловал. Наташа тоже быстро, горячо поцеловала брата и с манерой матери, махнув рукой, быстро смущенно прошла в дом.

Карташев же, передав лошадей Грицько, пошел в сад и, гуляя по аллее взад и вперед, все думал о том, что он теперь большой уже. Через месяц он уедет в Петербург и будет жить новой, совсем новой, особенной жизнью. Там он будет другим человеком. Он станет серьезным, будет заниматься, будет ученым, — новый мир откроется перед ним, захватит его своим интересом, и забудется он в нем и потеряет все то, что пошлит людей, что берет верх над духовным только в пустой, бессодержательной жизни.