Карташев стоял растерянный, сконфуженный и не смотрел на Корнева.
— Я сам отказался, во-первых, от твоих денег, а во-вторых, я сказал тебе, что отдам деньги не сегодня-завтра.
— Только пятнадцать.
— Все сорок.
— Это новость…
— Ну, так вот знай; а в-третьих, с получением денег я от тебя уезжаю.
— Не удерживаю.
— Тоже идиот и я был… с таким господином связаться.
— Я думаю, теперь, когда между нами все кончено, можно бы и не ругаться?
— Ну, мне пора, — поднялся Корнев и, не смотря на Шацкого и Карташева, стал прощаться.
— Прощайте, прощайте, доктор, — говорил Шацкий таким тоном, как будто ничего не произошло.
— Билет я тебе передал? — сухо спросил Корнев.
— Да; деньги тебе сейчас?
— После.
— Это куда? — поинтересовался Шацкий.
— В оперу…
— В небеса, в рай, конечно…
— Да, конечно.
— По чину?
— Да, да… — с презрением, скрываясь за дверью, ответил Корнев.
Карташев пошел его провожать. Они молча дошли до дверей.
— Это что за букет еще? — угрюмо спросил Корнев.
— Да эта дурацкая, глупая история.
Карташев смущенно наскоро рассказал, в чем дело.
Корнев сосредоточенно выслушал.
— Я советую тебе действительно поскорее разъехаться с этим господином. Ведь этак не долго и… совсем разменяться.
— Пустяки!.. Ну, посмотрел на другую жизнь. Я непременно разъедусь, как только получу деньги.
— Тебе много надо? Завтра я тебе рублей пятнадцать мог бы дать.
— Я тебе сейчас же, как получу, отдам. Я тогда сейчас же и перееду. Здесь просто клоака.
— Ну, так я завтра в театр принесу. Прощай… Послушай, ты все-таки не давай себе воли. Что ж это такое? чуть что, драться лезть. Это уж совсем какое-то юнкерство.
— Да с ним совсем с толку собьешься. Язвит, бестактный, бесцеремонный.
— А когда захочет, может другим быть. Ну, прощай.
Карташев возвратился в комнату спокойный, скучный и задумчивый. Не было больше ни гнева, ни раздражения; хорошо ли, худо ли, но вышло так, что приходилось сказать ему решительно: конец.
Шацкий тоже что-то чувствовал и без ломаний, усталый и скучный, раздевался. На другой день они оба не сказали ни слова друг другу, — вечером Шацкий отправился к Бергу, а Карташев в Мариинский театр.
Сперва он сидел там грустный, равнодушный.
В антрактах Корнев напевал ему вполголоса арии и твердил:
— Прекрасная опера…
— И мне нравится… — после третьего действия заявил Карташев, — обыкновенно новую вещь мне надо раз десять прослушать, прежде чем что-нибудь пойму, а тут как-то я и музыку, и мысль, и, именно через мысль, музыку понимаю… Танец цыган.
Корнев вполголоса начал напевать.
— Ах, какая прелесть! — вспыхнул Карташев.
В передаче Корнева ему еще больше понравился мотив.
— Нежная, больная мелодия… И под нее засыпают страсти, но чувствуется, что вот-вот искра, и они опять с новой силой вспыхнут… И все так тонко… Декорации… Ты заметил сумерки: нежный, нежный просвет, а темные, страшные тучи уже ползут, надвигаются: одна половина города уже охвачена мраком, а другая еще в ясных, золотистых сумерках. В этом контрасте такая непередаваемая, какая-то неотразимая сила: и покой, идиллия, и как будто эти тучи и не надвинутся… А они уж тут… И музыка, и больные страсти больных людей… Как будто в жару, в бреду… Нет, хорошо… прелесть. Осмысленная опера.
Корнев слушал восторженные похвалы Карташева, грыз ногти, что-то думал и, когда Карташев кончил, сказал:
— Вот видишь, как ты можешь чувствовать, а сам из Берга не выходишь…
— Ах, какая прелесть! Ах, какая прелесть! — говорил Карташев, одеваясь после оперы. — Я весь в огне этого зарева, музыки, страстей!.. Туда бы, Вася…
— Едем ко мне, — позвал Корнев.
— С удовольствием.
Они вошли в комнату с ароматом и впечатлениями театра. У Корнева на столе лежал Гете, и Карташев стал перелистывать книгу.
— Ах, вот откуда привел на первой лекции наш профессор.
И Карташев прочел громко:
Так возврати те дни мне снова,
Когда я сам в развитье был,
Когда поток живого слова
За песнью песню торопил,
Когда я видел мир в тумане,
Из ранней почки чуда ждал…
— А мы уж не ждем, Вася, из почки чуда…
Я был убог и так богат,
Алкая правды, и обману рад.
Дай тот порыв мне безусловный,
Страданий сладостные дни,
И мощь вражды, и пыл любовный,
Мою ты молодость верни!
Карташев продолжал перелистывать «Фауста».
— Как-то чувствуешь свою молодость, когда читаешь такие книги… Нет, как только перееду на новую квартиру, сейчас же примусь за классиков: Гете, Шекспира, Гейне, Виктора Гюго, Жорж Занд…
— Ты «Консуэло» ее читал?
— Нет.
— Очень поэтичная и художественная вещь, и интересная.
— С «Консуэло» и начну… Нет, в самом деле, надо работать… И знаешь, я перееду на Петербургскую.
— Кстати… возьми деньги… Только сейчас же, как получишь, отдай…
— Сейчас же, Вася… Так в таком случае я завтра же и пойду искать комнату.
Карташев прошелся.
— И отлично… пятнадцать рублей хватит вполне… По крайней мере, начну экономничать, а то совестно просто… Нет, окончательно решено… — прибавил он после некоторого раздумья.
Он весь охватился своей новой мечтой жить на Петербургской стороне, где так тихо, уютно, где все так напоминает родину, где он будет читать классиков, будет работать над своим образованием… Он приедет домой, к матери, блестящим, образованным…
Глаза его загорелись от новой, пришедшей ему вдруг мысли.
— Васька, я бросаю курить.
— Да ты хоть не сразу все это, а то навалишь на себя разных обуз и сам же себя сделаешь несостоятельным…
— Ничего… — ответил Карташев, — даю честное, благородное слово, что бросаю курить…
— Ну… — огорченно махнул рукой Корнев.
— Васька, смотри…
Карташев открыл форточку, вынул кожаный портсигар, показал Корневу и весело швырнул его за окно.
— Послушай… Ну это уж глупо… Отдал бы кому-нибудь…
— Черт с ним… Теперь шабаш…
Карташев сидел немного смущенный, но довольный.
— Рыло, — спутал ему волосы Корнев. — Ну, теперь закури…
— Нет…
На другой день Карташев прямо от Корнева отправился на Петербургскую сторону искать квартиру, все в том же возбужденном, удовлетворенном настроении.
Ему хотелось курить, и Корнев подзадоривал:
— Покури…
Но Карташев с видом мученика твердо повторял:
— Нет, нет.
— Ну, молодец… — говорил ласково Корнев.
XVI
На Кронверкском проспекте, против Александровского парка, на воротах чистенького деревянного домика с мезонином Карташев увидел билетик о сдающейся комнате и, войдя во двор, позвонил у подъезда.
Ему отворила молодая горничная с большими черными глазами, которые смотрели с любопытством и интересом.
— Здесь отдается комната?
— Здесь, пожалуйте…
Карташев вошел в прихожую и, пока раздевался, слушал звонкие трели разливающихся канареек. Было тихо и уютно.
Там дальше кто-то играл на рояле, и по дому отчетливо неслись нежные звуки «Santa Lucia».
На Карташева пахнуло деревней, когда, бывало, под вечер, Корнев и его сестры где-нибудь у пруда пели среди догорающей зари и аромата вечера:
Лодка моя легка,
Весла большие…
Sa-a-nta Lu-ci-a.
«Вот хорошо, — подумал Карташев, — и музыка, и какая прекрасная».
Его ввели в нарядную, потертую, но опрятную гостиную, где стояла очень пожилая, как будто усталая, худая дама, с наколкой, в нарядном темном платье, точно в ожидании гостей.
