— Вероятно, обвинение считает приемлемым опираться в своих выводах на результаты осмотра, проведенного такими, с позволения сказать, «специалистами», — с нескрываемым сарказмом продолжил он уничтожение противника, — но защита утверждает, что подобные свидетельства не могут являться основанием для вывода о том, что крови в прихожей не было. Возможно, это были мелкие брызги на стеновых панелях. Неспециалисту вполне простительно было не обратить на них внимание, ведь освещение было негодным, стена — старой, обшарпанной, а панели — все в пятнах и неровностях.
«Браво!» — мысленно захлопал в ладоши Шумилов. — «Молодец, Николай Платонович, сыграно, как по нотам! Сработай полиция как полагается на месте преступления, и не было бы теперь этих догадок — была ли кровь. «Покололось» следствие и Карабчевский этим воспользовал, хо — о — рош!».
Для обвинителя всё произошедшее явилось полнейшей неожиданностью. Красиво начатая атака на признание Семёновой захлебнулась буквально в самом начале и, как говорится, на ровном месте. Помощник прокурора явно растерялся; теперь он не мог быть уверен и в прочих документах, на которые опиралась его линия: вдруг и в них при ближайшем рассмотрении откроются какие — то нюансы, способные полностью переменить их восприятие. Неуверенность в правовой корректности собственных документов — самый большой страх для любого юриста в суде.
Объявленное вскоре окончание вечернего заседания явилось для обвинения радостным известием. Шумилову показалось, что Дыновский, услышав слова председателя об отложении на завтрашний день допроса свидетелей, вздохнул с немалым облегчением.
Утренне заседание второго дня не принесло Шумилову сколь — нибудь ярких впечатлений. Допрашивались дворники дома на Болотной улице, в котором проживал Миронович, затем его сожительницы и любовницы разных лет. Последние поведали суду и жюри присяжных о том, каков Иван Иванович был в быту, как зарабатывал и тратил деньги, как относился к детям. Ничего особенно примечательного в этих простодушных рассказах не было. Для Шумилова, как опытного юриста, было очевидно, что все эти допросы обвинение затеяло с единственной целью: дать возможность Дыновскому вдоволь порассуждать на тему об аморальности Мироновича, который постоянно гулял по женщинам, имел молодых любовниц и, вообще, был человеком лишённым нравственных начал. Приём этот был, прямо скажем, недостойным; Шумилов знал за самим Дыновским похождения подобного же рода. Как тут было не вспомнить евангельскую притчу о бревне в собственном глазу!
Карабчевский как мог отбивал подобные атаки обвинения; получая возможность допрашивать свидетелей, он в своих вопросах делал акцент на том, что обвиняемый не оставлял без материальной помощи прижитых вне брака детей, беспокоился об их питании, одежде, оплачивал обучение ремеслу. Нельзя было не признать, что далеко не все мужчины в его положении проявляли столько же ответственности в отношении собственных детей. Так что психологические экскурсы обвинителя в область «похотливых интересов» Мироновича оказались во многом дезавуированы грамотно построенными допросами Карабчевского. Но по большому счёту, вся эта толкотня вокруг любовниц обвиняемого и его детей вне брака к делу совершенно не шла, поскольку никоим образом не способствовала прояснению того, что же именно случилось в ссудной кассе вечером 27 августа 1883 г. Вообще, особенностью допросов свидетелей в первые дни процесса явилось неожиданное для обех сторон открытие, связанное с сущностью их заявлений: оказалось, что многие утверждения о домогательствах Мироновича в отношении Сарры Беккер в устах самих свидетелей звучали совсем не так, как в протоколах допросов предварительного следствия. Многие формулировки были свидетелями изменены, их акценты смягчились; выяснилось, что некоторые заявления являлись банальным повтором двороых сплетен и потому не могли служить для удостоверения истинности. В такие минуты председательствующий на процессе судья ударял молоточком по дощечке из красного дерева и, обращаясь к жюри присяжных, говорил: «Вы не должны принимать во внимание сказанное, поскольку это утверждение делается с чужих слов». И судейский молоточек в эти дни стучал в зале неоднократно.
Когда допрос бывших любовниц и сожительниц Мироновича совсем уж затянулся Шумилов заподозрил, что обвинение готовит какой — то подвох и просто тянет время. Он не ошибся, когда во время вечернего заседания обвинение вдруг предложило повременить с допросами свидетелей и заслушать судебно — медицинского эксперта, способного пролить свет на обстоятельства убийства Сарры Беккер. Председательствующий судья, даже не посовещавшись с двумя другими членами коллегии, сразу разрешил подобное изменение регламента. Всё это сильно смахивало на хорошо отрепетированную «домашнюю заготовку» обвинения.
В качестве судебно — медицинского эксперта был приглашён известный патолог, читавшего курс судебной медицины в Военно — Медицинской академии и Университете, профессор И. М. Сорокин. Это был вполне авторитетный в своей области специалист; о его приглашении на суд стало известно загодя, но о содержании заключения, разумеется, никто ничего определённого не мог. Перед выступлением профессора судебным секретарём был зачитан протокол вскрытия тела Сарры Беккер, поскольку именно на этом документе эксперт должен был базировать выводы своего заключения.
Профессор с самого начала речи сумел озадачить присутствующих, сказав то, чего судебные медики никогда не говорят и говорить не должны в принципе.
— Хочу оговориться: моя экспертиза — лишь гипотеза. — произнес он скромно, с оттенком некоторой простодушной застенчивости. По большому счёту, судья после этой фразы должен был остановить и эксперта и попросить его закончить выступление, поскольку суд не интересуется гипотезами, а разбирает и анализирует только объективные факты. Но судья, разумеется, не стал так поступать, а сделал вид, будто ничего не заметил.
Однако, и следующая фраза профессора отдавала то ли глупостью, то ли нарочитой наивностью:
— К сожалению, исследование трупа произведено слишком поверхностно и потому экспертиза лишена возможности с полной достоверностью констатировать весь акт преступления.
Алексей Иванович почувствовал, что в эти словах заключается по сути признание того, что эксперт Сорокин бессилен ответить на поставленные перед ним вопросы и таким образом отпадает сама возможность обвинения ссылаться на его экспертизу. У Шумилова закралось подозрение, что профессор просто не отдаёт себе отчёта в том, что говорит. «Уж не пьян ли он?» — встревоженно подумал Алексей Иванович. Со своего места он видел, как Карабчевский что — то торопливо царапал в лежавшем перед ним на столе блокноте (не иначе, как дословно записывал перлы эксперта) и при этом искоса поглядывал на выступавшего.
Однако, после такого саморазоблачительного вступления Сорокин не только не покинул зал заседания, но напротив разыграл перед присутствовавшими целый спектакль. Его выступление было обставлено как настоящее театральное действо: он потребовал доставить в зал заседаний то самое кресло, в котором было найдено тело девочки. А дальше началось шоу: в колышущемся неровном свете свечей, когда по углам большого зала залегли густые тени, а за окном сгустились ранние зимние сумерки, профессор двигал кресло, манипулировал с воображаемым телом, раздвигал ему ноги, демонстрировал, как насильник (Миронович) наваливался своим грузным телом на маленькую хрупкую девочку. Алексей Иванович отметил, как зал замер, завороженный магическим кошмаром представленного ему действа. Дамы, затаив дыхание, округлившимися от ужаса глазами следили за двигавшемся в неверном свете свечей профессором, чья фигура отбрасывала зловещую громадную тень на стене, внимали звуку его голоса и, верно, чувствовали мурашки по коже.
«Какая нечистоплотная игра!» — подумал Шумилов и, не сумев побороть неожиданно накатившего раздражения, выдохнул:
— Да это не эксперт, а паяц!
Сидевшие вокруг люди оглянулись на Шумилова, обернулся и Карабчевский, подмигнувший ему, даже Семёнова повернула к нему голову. Алексей прикусил язык, опасаясь удаления из зала, но к счастью, председательствующий, видимо, был до такой степени поглощён лицезрением разворачивавшегося перед ним действа, что не расслышал реплики из зала.
