— Как же это он проделал? — полюбопытствовал Шумилов.

— Со ссылкой на своего надёжного человека, информатора, я полагаю, он накануне посещения кассы оставил в дежурном журнале запись о подозрительном шуме, якобы, имевшем место в кассе. И он совершенно официально, не делая из этого тайны, отправился проверить не сорваны ли полицейские печати, не вскрывалось ли помещение. Хорошо, что тогда, в сентябре 83–го, он всё официально это оформил; если бы этого не было сделано. то сейчас бы вопрос стоял о его отчислении из полиции… Так вот, возвращаясь к вещам, полученным от Мироновича: полиция классифицирует эти подношения как плату за услуги особого рода. Дескать, Семёнову, мелкую воровку и не совсем психически здоровую женщину, подкупом и угрозами заставили взять вину на себя, а в кассу возили, чтоб натаскать её «по легенде», потому что знали — следствие непременно начнёт все её показания проверять на месте. В принципе, эта версия, кстати, горячо поддержанная Саксом, выглядит стройной, весомой, я бы даже сказал, убедительной. А я срочно Вас вызвал именно для того, чтобы предупредить. Думаю, не иначе как уже завтра Вас пригласят «побеседовать» в прокуратуре, а потом эту беседу оформят протоколом.

— Ну, что ж, фокус не новый. Я расскажу все как есть. Совесть моя чиста. Законов я не нарушал, действовал в интересах своего своего работодателя, а таковым являетесь Вы, Николай Платонович. В кассу я пришел вместе с полицейским, который, как я понимаю, действовал официально. Печатей не срывал, улик не прятал и не подбрасывал. Прокуратуре мне нечего предъявить.

— Ну, вот и славно. Знаете, фактор внезапности поражает иной раз не только преступников, но и честных людей, выбивая почву из — под ног даже у очень сильных людей. Я подумал, что лучше его исключить.

— Спасибо вам, Николай Платонович, — сердечно поблагодарил адвоката Шумилов.

Вызов в прокуратуру действительно последовал, только не на следущий день, а через два дня. Из этого промедления Алексей Иванович справедливо заключил, что следователь Александр Францевич Сакс не питает особенных надежд на официальный допрос своего бывшего колелеги и более того — не знает как подступиться к этому делу. Он, разумеется, был прекрасно осведомлён о характере занятий Шумилова и, судя по всему, не рассчитывал прижать его.

В принципе, так и вышло. Общение с Саксом, если продолжительные монологи последнего можно было назвать словом «общение», затянулось почти на полтора часа. Александр Францевич явно рассчитывал «разговорить» Шумилова, но последний был чрезвычайно лаконичен и отвечал только на конкретные вопросы. Кульминацией этого разговора явился вопрос, заданный следователю Шумиловым: «будут ли против полицейского Боневич выдвигаться обвинения в преступлении по долдности?» Подбрасывание улик и фабрикация свидетельских показаний, устроенные сотрудником полиции, подпадали именно под определение «преступления по должности». Сакс помялся и, в конце — концов, признал, что «вопрос не будет рассматриваться в такой плоскости». Это означало, что фактически Боневича ни в чём обвинять не станут. То обстоятельство, что он привёл с собою в ссудную кассу Семёнову и Шумилова, в худшем для Боневича случае будет названо халатностью.

Сакс попросил Шумилова рассказать о розысках Семёновой и о сути сделанного ею признания. Просьба сия представлялась совершенно бессмысленной, помятуя о том, что Сакс имел возможность лично выслушать признания убийцы, причём неоднократно. К великому неудовольствию Александра Францевича его собеседник и тут оказался крайне неразговорчив: весь рассказ Шумилова о розысках Семёновой уложился буквально в дюжину предложений.

Расстались они уставшие друг от друга; Шумилов был измучен велеречивостью напыщенного следователя, а Сакс в свою очередь — раздражён немногословностью юридического консультанта. Их продолжительное общение не было увековечено протоколом, поскольку те показания, которые был готов дать Шумилов, прокуратуру просто — напросто не интересовали.

Прошло несколько дней, когда свежим солнечным утром, уже безотчетно пахнувшем весной и скорыми оттепелями, Алексей Иванович ехал в вагоне конки. Солнечные блики на полу от блестящих медных поручней вибрировали и дергались при каждом резком движении вагона. Вагоновожатый с сумкой через плечо задремывал, пригревшись на солнышке, припекавшем сквозь оконное стекло. До уха скучающего Шумилова донесся быстрый говорок тощей дамы с ридикюлем на остро выпирающих из — под платья коленках. Обращаясь к своей спутнице — такой же востроносой, с водянистыми серыми глазами, она пересказывала ей свежую колонку «Уголовной хроники». Обе дамочки явно работали в редакции какой — то газеты и ехали с ночной вёрстки утреннего номера, потому что говорили о новостях, которых не было в давешних вечерних газетах. Алексей Иванович не без интересом ловил краем уха их беседу, забавляясь от мысли, что послушав таких людей, прессу можно будет не покупать вовсе:

— … занималась правкой очерка о деле Мироновича. Там очередная сногсшибательная новость! Вы слышали? — эта несчастная, Екатерина Семенова, опять призналась в том самом убийстве! Представляете?! Она же сначала отказалась от всех признаний, теперь же всё отыграла назад и «вернулась к своим показаниям от 28 сентября». Странно, правда же? Она заявила, что не считает допуститмым, чтобы подозрение, построенное на ее словах, падало на невиновного.

— А откуда она может знать, что Миронович невиновен? — отозвалась её собеседница, — Если бы я оказалась на её месте и увидела выходящим из кассы мужчину сразу после звуков борьбы, а потом бы узнала, что там убили девочку, и если бы он предлагал деньги за молчание, я бы нисколько не сомневалась, что это он злодей.

— Ну уж, злодей, не злодей, и не знаю. Так написано…Но, согласитесь, какое благородство душевных порывов!..

«Экий странный зигзаг», — подумал Алексей Иванович. Ни в какое благородство душевных порывов Семёновой он, разумеется, не поверил. Но и объяснить этот странный с позиций здравого смысла финт он тоже не мог. Хотя, при чем тут здравый смысл? Может, все гораздо проще и циничнее? Никакого смысла, никакого рассудка, одни голые инстинкты? Захотела есть — пошла и обокрала свою подругу, возникли сексуальные потребности — вступила в интимную близость неведомо с кем, для удержания любовника убила невинного ребенка. Может и сейчас явление того же порядка? Может, просто убедилась, что обещания Безака в вечной любви, переданные ей за решетку — сплошное надувательство? А раз так — можно и самой в тюрьму, и его заодно наказать? Но вот что же теперь будет делать следствие? Куда же пойдет дальше господин Сакс? Ведь неглупый, в общем — то, человек, должен уже понять с кем имеет дело. Оценивая данные и против Мироновича, и против Семеновой (одинаково убедительные и в равной степени косвенные), неужели он не сможет подняться над личными амбициями? Зада — ачка…

Время шло своим чередом. Наступил март, потом апрель. Дело об убийстве Сарры Беккер как бы замерло. Казалось, ничего нового с персонажамы этой драмы уже не могло произойти. Семёнова попала вторично в тюремный лазарет с двусторонним восполением лёгких; после нескорого излечения её вернули в камеру. Следователь Сакс шлифовал формулировки обвинительного заключения, стараясь придать им чеканную строгость евклидовых постулатов. Попутно он был озабочен приисканием специалиста, способого дать в суде экспертное заключение по протоколу вскрытия тела погибшей девочки. Решение этого деликатного вопроса никак не могло быть пущено на самотёк; выводы судебно — медицинского эксперта могли стать одним из кульминационных моментов всего судебного следствия.

Столичные газеты упоминали о «деле Мироновича» как — то вяло, без прежнего ажиотажа и истерии; весной 1884 г. их внимание уже переместилось на свежие происшествия, которых немало приключалось в столице Российской Империи.