— Давай, Агафон, за всех русских героев! Их на каждой войне многие тысячи головы свои кладут, всех поимённо и не перечислить…

Выпили по второй рюмке, на этот раз не чокаясь. Помолчали.

— Я ведь к Вам по делу, Виктор Афанасьевич.

— Да я понял, — усмехнулся Новицкий, — Давай уж, выкладывай!

— Миронович… — кратко уронил Иванов.

— Значит, думаешь, всё — таки Миронович? — спросил Новицкий и задумался, — Читал я про убийство девочки в сегодняшней «Северной пчеле». Неужели так всё на нём и сходится?

— Сходится, Виктор Афанасьевич. Прям мозаика какая — то получается: всё одно к одному ложится, один кусочек дополняет другой.

— Ну — ну, — Новицкий помолчал, раздумывая, как лучше начать, — Я служил вместе с ним в Нарвской части три с половиной года. У него был поднадзорный участок, а у меня свой. Но мы все равно довольно часто сталкивались, ведь, почитай, соседями были. Знаешь, в России есть два типа полицейских: одни — это те, кто делают карьеру и готовы ради чина идти по головам людей, другие же — никогда не хотят расти и предпочитают оставаться на своём месте. Вот ты, Агафон, к какому типу относишься?

— Никогда об этом не думал. Полагаю, к первому. Только по головам людей, уверен, я ради чина не пойду.

— Я тоже думаю, что ты относишься к полицейскому первого типа. А насчёт того, пойдёшь ли ты по головам или нет, я так скажу: тебе сейчас это знать не дано, ты об этом узнаешь позже, когда большое искушение появится. А без искушения говорить об этом — пустое дело.

— А вот Вы, Виктор Афанасьевич, к какому роду полицейских себя относите?

— Ко второму, Агафон, ко второму. Как и Мироновича. Мы на «земле» работали, нас «земля» кормила. И вверх расти мы не хотели. Нам внизу было лучше, вкуснее.

— У вас с ним были хорошие отношения?

— Не совсем чтобы дружеские, но и нельзя сказать, чтоб плохие. Он умел держать дистанцию, в друзья не набивался, но всегда был рад помочь, если от него зависело оказать услугу сослуживцу.

— Что Вы имеете ввиду?

— Да был один случай… Сейчас уже дело прошлое, рассказать можно. А тогда я, знаешь ли, так разволновался — хоть в петлю. У меня однажды казус пренеприятный случился — куда — то запропастился один важный вещдок, портфельчик свиной кожи — его только пару часов назад воришка попытался тиснуть в трактире, хозяин заметил, схватил его, а воришка, значит, хозина ножом пырнул. То есть дело уже выходило вроде как не воровское, а разбойное, а такие дела, сам знаешь, всегда на особом счету… Урядник бандита с этим портфельчиком и сцапал — с поличным, получается. Всё вроде бы просто. Оформили задержание, изъятие вещей, дело возбудили, оно, как ты понимаешь, в городскую сводку попало, одним словом — всё, часики закрутились, пути назад нет. И вот надо оформлять передачу портфеля как вещдока, а я не могу его найти — обыскался весь. Может кто в кабинет мой заходил из посторонних, может кто — то из своих умыкнул… народ — то разный слоняется… но только нет чемоданчика. Без него — то и «дела», почитай, нет, а «дело» уже не остановить! Думаю — ну, всё, с позором выгонят, без выходного пособия! А тут рядом Иван Иваныч оказался — как Бог мне его послал. Спрашивает — что да как? Я ему всё, как на духу выложил. Он говорит: «Погоди печалиться, потяни время до вечера, не оформляй передачу». Я набрался наглости, сбежал из части сославшись на то, что должен в секрете сидеть, в засаде, то бишь. А на следующее утро Миронович приносит мне точно такой же портфельчик. Только другой, новый. Я — к нему: как, откуда?! А он, оказывается, поднял на ноги всех торговцев на своём участке, всех старьевщиков, лавочников, всех скупщиков краденого и они снесли ему на показ всё, что было похожего. Он и выбрал. Вот так — то! Очень мне тот случай в память врезался.

— Этот случай о многом говорит, — согласился Иванов.

— Да уж, — усмехнулся Новицкий, — Я так полагаю, Миронович знал подноготную каждого на своем участке. А людей безгрешных ведь не бывает, почти у каждого грешок какой — нибудь за душой водится, за что его можно прижать — кто — то налог не доплачивает, кто — то постояльцев неучтенных пускает, кто — то брагу «коньячную» бодяжит тайком. Можно прижать сильно, можно — не особенно сильно, а можно ведь и вообще не прижимать… тем более, если это никому особенно не вредит. С этой работы многие дуреют, теряют всякий разум, жадничают. Перестают уважать чужой интерес. Поэтому таких полицейских местные обитатели не уважают и прямо презирают. Так вот Миронович был не из таких. Он свои дела обделывал, при этом понимал, что и другие жить должны и про долг службы не забывал. Участок у него был, почитай, самим тихим. Ничего не происходило.

— А может, просто наружу не выходило? — уточнил Иванов.

— А в полицейском деле это ведь одно и то же. Дела не возбуждаются, жалоб населения нет, трупов безхозных никто не находит и — тишина. Только такую тишину ещё устроить надо! Тут особый полицейский талант нужен.

— Да уж, — согласился Иванов, — Интересно получается.

Конечно, рассуждения Новицкого были циничны, но своя правда в них была. И спорить тут было не о чем.

— И что же, он закрывал на многое глаза? Небескорыстно, разумеется… — сказал после паузы Иванов. Слова его прозвучали скорее утверждающе, нежели вопрошающе.

— Это грубо, Агафон. Если на многое тупо закрывать глаза, то долго на своём месте не протянешь. Пойдут доносы, случится «подстава» и вмиг слетишь. Ты же знаешь, как это делается в нашем ведомстве. У Мироновича, как я понимаю, всё иначе было организовано. Ты вот что, обратись — ка к человеку, который поработал под Мироновичем уже когда тот в силе был… Я тебе напишу сейчас к нему записку — это мой большой должник и через меня он попал в полицию. Он будет с тобой откровенен, но только с одним условием… — Новицкий примолк, дабы его собеседник проникся сознанием важности момента, — Никаких официальных ссылок на него или меня. Ты можешь мне это обещать?

— Обещаю, Виктор Афанасьевич, истинный крест, — Иванов осенил себя знамением, — Нигде в деле фамилии ваши упомянуты не будут.

Новицкий вышел из комнаты, отправился строчить записку. Иванов прекрасно понял манёвр старого полицейского: привычка всё делать чужими руками была неискоренима. Безусловно, Новицкий знал что — то такое о Мироновиче, что считал важным для следствия, но прямо сообщить об этом не захотел. Решил донести информацию, так сказать окольным путём, через своего доверенного человека. Наверное, это было не очень хорошо, поскольку отнимало время, требовало лишних разъездов, да и вообще, выглядело как проявление недоверия Иванову. Вместе с тем, в подобном поведении была своя логика, его оправдывающая: Новицкий побоялся быть неточным и дабы не вводить в заблуждение сыскного агента дал выход на человека, который знает больше него. Что ж, тут грех было жаловаться, на самом деле, и такой результат был совсем неплох.

Когда хозяин вернулся в комнату, в его руках был небольшой синий конверт, который использовался для официальной полицейской переписки. Иванов не сдержал улыбку:

— Виктор Афанасьевич, Вы уж сколько на пенсии, а конверты у Вас всё ещё казенные.

— Это, Агафон, заначка. Со времён службы. Как говорится, идя со службы возьми хоть гвоздь… Вот я и натаскал.

Собеседники сели к столу, Новицкий протянул своему vis — a — vis конверт с надписью: «Его превосходительству полковнику Фоме Фердинандовичу Дубисса — Крачаку в собственные руки». Иванов так и крякнул: послание было адресовано полицмейстеру 3–го отделения, большому начальнику, о котором Агафон Иванов был немало наслышан.

— Вы б меня, Виктор Афанасьевич, ещё бы к градоначальнику прямиком направили, — не без сарказма пробормотал Иванов.

— Нечего ехидничать, — буркнул в ответ Новицкий, — Придёшь к Фоме Фердинандовичу, отдашь конверт, скажешь, что от Новицкого и посмотришь, как он ласково с тобой заговорит.

— Это отчего ж так?

— Он в полицию через меня попал. Было это в 1870 году. До того Фома Фердинандович 12 лет тянул лямку в Кронштадском крепостном полку, был гол как сокол. Когда пришла команда переезжать в Питер у него даже чемодана не было, куда исподнее бельё сложить. А теперь он уже полковник. Человек он умный, дельный, добро помнит. От тебя он не отмахнётся, не боИсь!