Однако, каково бы ни было состояние здоровья Лив, Тур чувствовал, что на нее влияет еще что-то. Сообщив жене, что их в очередной раз переводят в другое место, он добавил: «Интересно, как же все-таки идут у тебя дела? Ты никогда не открываешься в своих письмах»{381}.
Тур был явно обижен. Не стала ли эта обида следствием того, что к беспокойству за здоровье жены прибавилась еще и ревность?
В начале июня Лив приехала в «Малый Скаугум», где собиралась провести лето в домике на берегу озера Оксбоу. Тур пишет ей: «Мне не нравится, что ты, возможно, поселишься слишком близко от этих ненормальных летчиков. Хоть я тебя и знаю, но я знаю и их, понимаешь? Я слишком хорошо знаю, о чем думают эти парни… <…> И не будет ничего хорошего в том, если ты снова устроишь у себя „маленький Блум“ или к тебе часто станут наведываться гости. Ты, может быть, по-прежнему наивно думаешь, какой я же дурак, раз пишу об этом… <…> Но я сам уже далеко не так наивен».
Чтобы оправдать свои, возможно, беспочвенные опасения по поводу поведения Лив, Тур пишет, что хорошо знает нравы солдат и вообще нравы военного времени. Ни один из сотни, пишет он, мужчина это или женщина, уже не придерживается строгой морали. Война сделала так, что добродетели уже таковыми не являются, и если оступиться один раз, то так трудно удержаться от соблазна в дальнейшем! Для Тура мораль — цельное понятие, которое нельзя разделить на части, и если утратить хотя бы ее частичку, то пропадет и все остальное. Поэтому свободные нравы войны — не что иное, как обусловленный временем моральный суррогат, который рано или поздно потерпит крах. Он наблюдал эти нравы в окружавшей его солдатской среде и писал Лив, что «то же самое относится и к тем, кто находится вокруг тебя»{382}.
Несколько дней спустя в следующем письме Тур пишет, что, возможно, сказанное в той же степени касается и его самого: «Люди могут ставить перед собой высокие идеалы, смотреть в правильном направлении и поэтому считать, что все в порядке, в то же время разрешая себе идти совершенно другим путем»{383}.
Однажды в воскресный летний день случилось нечто примечательное. Была хорошая погода, и Тур отправился в поле. Крестьяне только что скосили урожай, колосья стояли, связанные в снопы. Он лениво развалился под одним из снопов, вытянулся во весь рост, положив руки за голову, и углубился в свои мысли. Вдруг перед ним возник незнакомый норвежский офицер, который поинтересовался, почему это сержант лежит посреди поля и о чем думает.
Тур вскочил, отдал честь, а затем сказал:
— Если эти бородатые старики не послушают меня, я построю плот и отправлюсь в плавание через Тихий океан{384}.
Офицер удивленно уставился на него. На плоту через Тихий океан? Странные мысли приходят в сержантские головы. Тем не менее он присел и выслушал рассказ Хейердала.
После возвращения с Фату-Хивы Тур Хейердал считал, что первые поселенцы добрались в Полинезию на плотах из Перу. Так во всяком случае в 1938 году он говорил Томасу Ульсену, когда просил помочь с отправкой на одном из его судов в Ванкувер, и так в 1941 году он написал в статье для «Интернэшнл сайнс». Это предположение высказывалось и ранее, но многие ученые относились к его объяснению скептически — прежде всего потому, что считали: перуанским индейцам не на чем было совершить такое плавание. В 1932 году американский антрополог Самуэль Киркланд Лотроп своими аргументами, казалось, начисто разбил все гипотезы о подобных путешествиях на плотах.
В своем исследовании доколумбовых плаваний вдоль западного побережья Южной Америки он, по мнению Хейердала, отлично описал местные бальзовые плоты{385}. Лотроп безоговорочно утверждал: бальзовый плот так быстро пропитывается водой, что уже через две недели теряет плавучесть. Поэтому через определенные промежутки времени его надо вытаскивать на берег и просушивать. Лотроп считал это доказательством того, что подобное транспортное средство не годится для плаваний через океан, и тем более уж для таких расстояний, как до полинезийских островов. Иначе говоря, бальзовый плот не годился для мореплавания, и это утверждение немедленно закрепилось в научных кругах как аксиома.
Хейердал считал «аксиому» Лотропа одной из причин того, что его статья в «Интернэшнл сайнс» не вызвала откликов. Поэтому единственно возможным способом решения этого вопроса оставалось сделать как можно более точную копию традиционного бальзового плота и — в качестве проверки собственной теории — предпринять путешествие самому{386}.
Когда эта мысль возникла у Хейердала в первый раз, определенно сказать нельзя, — судя по всему, она созревала со временем. Тоскуя от безделья в своем замке, где он чувствовал себя так, будто над ним ужасно издевались, Тур самовольно покидал расположение группы «Р», отправлялся в городскую библиотеку Сент-Эндрю и читал книги по антропологии. Делалось это, если верить дневнику, в качестве протеста против мытья лестниц — Хейердал «снова начал изучать антропологию, поскольку считал, что их задачи тут саботируются»{387}. Судя по всему, именно в 1944 году он всерьез начал задумываться о путешествии на плоту — по крайней мере, он хотел заставить Лотропа и других ученых, «старых бородачей», прислушаться к себе. И так вышло, что впервые он поведал об идее отправиться в путешествие на плоту через Тихий океан совершенно незнакомому офицеру, стоя у высокого снопа посреди скошенного поля.
Несколькими неделями спустя он написал Лив, что однажды они «смогут вместе отправиться в новое большое приключение. Разве мог я подумать когда-нибудь — отправиться вместе с тобой на плоту через Тихий океан!»{388}. Правда, в этом письме Тур обошелся без подробностей.
Осенью Тур познакомил со своими идеями Бьерна Рёрхольта{389}. Будучи хорошим экспертом по радиоделу, тот сразу же понял, что для путешествия на плоту понадобится усовершенствованный коротковолновый передатчик{390}. Но сам Хейердал особого интереса к передатчику не проявил, поскольку решил: если он когда-либо и отправится в плавание на плоту, то не возьмет с собой никакого современного оборудования.
На следующий день после встречи у снопа Тур написал Лив: «Вчера у меня был разговор с норвежским майором, который хочет перевести меня в свое подразделение и использовать для спецзадания. Поэтому я сейчас живу надеждой выбраться из группы „Р“, где я провел два года, которые ни к чему полезному не привели».
Тур, должно быть, ошибся в знаках различия. Офицер, с которым он разговаривал, был не майором, а фенриком[26]. Его звали Кнут Хаугланд.
Под кодовым именем «Примус» Хаугланд работал на законспирированных радиостанциях в Норвегии. Вместе с норвежскими подпольщиками из «группы Линге» зимой 1942–1943 годов он в качестве радиста принял участие в операции «Тяжелая вода» в Веморке и Рьюкане[27]. Позже он стал инструктором в «Милорге»[28], а затем радистом этой организации в Осло. В Англию Хаугланд прибыл, чтобы получить оборудование для радиостанций и изучить новые системы кодов. В задачу его также входил поиск надежных людей для нелегальной работы в Норвегии. Хороший радист Хейердал вполне годился для этой роли. Так что встреча у снопа была вовсе не случайной{391}.
