Но лукавство во взгляде быстро сменилось нежностью, потом обеспокоенной растерянностью, потом обреченной покорностью, потом закрылись совсем — перестали глядеть на мир внешний, обернулись внутрь души, в бесконечный океан любви и нежности, посреди которого на острове блаженных лежали они, одни, в объятиях друг друга.

Казалось, Александр действительно собирается сдержать слово и задержаться в Персеполе. По крайней мере, они уже несколько декад были здесь, и он почти не «рвался» дальше и не выказывал желания узнать, что там, за горизонтом. Он много времени проводил «дома», с Таис. (Исключением был поход на полунезависимое горное племя мардов и принятие покорения Кармании.) Афинянка познавала его с доселе неизвестных сторон и в небывалой обстановке — в быту, в буднях, в обилии досуга. Их любовь от этого не зачахла, не вошла в губительную привычку, совсем наоборот, обогатилась и углубилась. Наконец у них появилось время друг для друга. Александр не торопился, не разрывался между миллионом дел, и Таис не казалось, что своими «пустыми» заботами и разговорами она отрывает его от работы. Да и Александр как будто испытывал себя: способен ли он на оседлую, размеренную жизнь? Они целых четыре месяца наслаждались роскошью покоя, обилием времени, возможностью быть наедине.

— Я тебе еще не надоел? — иногда с надеждой в голосе в шутку спрашивал Александр, когда они разговаривали часами, а темы по-прежнему не иссякали, и все им было интересно вдвоем — говорить и молчать.

— И не надейся.

— Когда же я тебе надоем?

— Ни-ког-да! — решительно отвечала Таис.

Они не приелись друг другу, как раз наоборот, вошли во вкус, пристрастились друг к другу, как пропойца к вину или мудрец к поиску истины! О надоедании не могло быть и речи; отнюдь, если Александр уходил на день-два, занимался делами, встречался с людьми, проводил время в палестре или в частях, а потом возвращался к ней, им казалось, что они не виделись полвечности.

Это было время зрелой, осознанной любви и осознанной страсти. Таис казалось, будто пелена упала с ее глаз или появился между ними еще один, третий глаз, видящий миры, невидимые старыми глазами. Вообще, все ее чувства как-то усилились: она и слышала, как дикий зверь, каждый отдаленный шорох, нюхом, подобно собаке, улавливала запахи, недоступные человеческому обонянию. Она мгновенно соображала, как-то поумнела. Ей казалось, что даже голос ее изменился, что она, подобно Одиссею, тронутому богиней, стала выше ростом, кудрявей волосом, прекрасней лицом.

Таис поделилась этими мыслями с Александром, чем очень рассмешила его.

— Не знаю, как насчет выше ростом, а вот «телом полней» ты стала. — И он с видимым удовольствием поцеловал ее крохотный живот. — Наконец ты такая, как я хочу, — ладная, мягкая.

— Толстая! — И Таис с ужасом осмотрела себя.

— Круглая.

— Я не хочу быть толстой. — Таис наконец высвободилась из его рук.

— Ты не толстая, ты — в самый раз, все на своих местах…

— Насмотрелся на этих персепольских коров, — в сердцах оборвала его Таис.

Она намекала на вчерашних танцовщиц, едва прикрытых пестрыми шарфами, и так усиленно трясущих своими формами, что мужчины забывали дышать от перевозбуждения.

— Значит, ты тоже любитель внушительных форм и излишнего веса?

Таис испугала мысль, что она поправилась и ее «тело перестало отражать внутреннюю красоту», как злорадно шутили гетеры над своими потерявшими форму товарками. Александр в своей мужской наивности не понимал этих ясных каждой женщине страхов и затронул больную тему. Он повернулся на бок, подставил руку под голову и, после долгого лукавого взгляда, решил подразнить Таис еще.

— Ну, кто же не любитель! Как у нас в Македонии говорят: «На мягком — не на жестком».

Таис крутилась перед зеркалом, критически рассматривая свои совершенные бока. Александр сел на кровати, притянутый взглядом, как канатом. Они переглянулись. «Ну, кто был прав? Разве ты не хороша?» — говорил взгляд Александра.

— Я не хочу быть, как эти толстозадые телки, которые сидя кажутся выше, чем стоя, — капризным голосом начала Таис.

— Да ты никогда не будешь толстой, у тебя сложение не то, — примирительно ответил Александр.

— Дойду до такой жизни, что придется оголяться, чтобы привлекать к себе внимание.

— Чье? — парировал Александр, но Таис уже надула губы. — Моя девочка, да ты, закутанная в кожаный корабельный парус, возбуждаешь сильней, чем сотня полуодетых пышнотелых персиянок.

Таис усмехнулась недоверчиво, а Александр добавил: «Иди сюда и убедись».

Не всегда их разговоры бывали такими беззаботными, нередко они затрагивали серьезные темы, и Таис очень ценила доверие Александра, ведь в любви нет ничего важнее, чем доверие.

— Как мало на свете людей, которые на меня действительно произвели сильное впечатление, вызвали устойчивый интерес, не говоря уже о том, что потрясли… Которых я люблю, то есть которые по-прежнему интересуют и восхищают меня. Считанные единицы. А как бы хотелось любить всех! Некоторых я уже перестал любить искренне, но продолжаю любить из вежливости.

— Например? — осторожно спросила Таис.

Александр серьезно посмотрел ей в глаза, как будто поставил гриф секретности:

— Например, Аристотель. Каким небожителем представлялся он мне когда-то: кладезем знаний, мудрецом, знавшим, казалось, ответы на все вопросы. — Он усмехнулся. — Мне было 13 лет. Хотя всегда хочется иметь что-то больше себя. Но я не забуду своей любви и восхищения. Он не кажется мне сейчас таким умным, — я стал умнее его, — но я помню его добро, радость учения и познания. Тогда, по сравнению с моим отцом, он выглядел образцом культуры, чести, порядочности. Человеком из другого теста. Сейчас я вижу, что он далек от моего детского идеала, вижу его тщеславие, маленькие человеческие слабости, и все же… Он достойнее абсолютного большинства серых, самовлюбленных людей.

Таис кивнула. Ей уже пришлось столкнуться с тем, что потерь и разочарований в жизни куда больше, чем приобретений и очарований. После некоторого раздумия Александр продолжил:

— Я вот все думаю, что важнее — каковы люди или то, насколько я себя настрою думать о них хорошо. Я чересчур добрый или наивный?

— Ты добрый не от наивности, а от благородства, от того, что ты лучше других. Куда хуже, когда человек, превосходящий остальных, начинает их презирать.

— У меня бывают моменты, когда я презираю, — мрачно признался Александр, — не далее, чем сегодня, смотрю на Клита и думаю: «Как можно быть таким прямолинейным, рубит в лицо правду-матку, как будто я ее сам не знаю; есть же предел человеческой глупости!» Или на Каллисфена: «Чем ты кичишься, что ты себе цены сложить не можешь?» Критик всего и всех, один он непогрешимый, а гордиться-то нечем! Нет в нем ни ума его дяди Аристотеля, ни его размаха. Так, тявкает и кусает по мелочам, комар, возомнивший себя львом. И думает, я буду это вечно терпеть. Я заметил, чем бездарнее человек, тем он непримиримее. Всех учит жить, сам ничего не умея. Что-то меня сегодня все раздражает, — заметил с досадой Александр. — Ты права, — добавил он, хотя Таис ничего не сказала, — так нельзя, люди такие, какие они есть, и моя задача делать их лучше.

— О! Заявление вполне в твоем духе. А что ты хочешь переделать во мне?

— В тебе, божественная, все безупречно.

— Хочешь сказать, что я тебя никогда не разочаровывала?

— Нет, никогда. Ты — как цветок, как весенний ветер, как вода в жаркий день. Тут ничего нельзя улучшить, и ничем нельзя разочароваться. Как может разочаровать, например, пион в лесу? Это как раз тот случай, когда важнее сам человек, а не мое отношение к нему… И хотя не каждую тайну стоит разгадывать, я разгадал твою тайну, моя сладкая девочка. Ты лучше меня! — сказал он вдруг радостно и удивленно.