Шум стих неожиданно быстро. Александр удивленно глянул в ее сторону, а все обернулись к Александру — что он скажет. Царь быстро надел обычную маску и проговорил покровительственно-ласковым тоном, каким он обычно говорил с ней: «Конечно, прекрасная афинянка».

— Да, я — афинянка и из Афин вместе с вами, за тобой, божественный Александр, я прошла многие страны, испытала много лишений за эти трудные и счастливые годы. И вот я в Персии, я — афинянка. Вы все знаете знаменитые слова Аристида: «Пока солнце движется по своему пути, афиняне не перестанут сражаться с персами, мстя за оскверненные святыни, за нашу разоренную страну». И вот мы в Персиде, в самом сердце ее, во дворце Ахеменидов, в этих надменных чертогах празднуем победу над ними. Здесь я чувствую себя вознагражденной за все лишения. Но еще более удовлетворенной я буду чувствовать себя, если подожгу тронный зал Ксеркса и этим отомщу за сожженные им родные Афины. И пусть скажут люди, что женщины, сопровождающие непобедимого Александра, сумели лучше отомстить персам за унижение Эллады, чем его доблестные полководцы и воины-мужи.

Народ одобрительно закричал. Александр же удивился ее словам, ибо в ура-патриотизме она никогда не была замечена, потом его осенило… Он обернулся к Гефестиону и растерянно пробормотал: «Это же не то, что она думает». Потом приблизился к ней, всмотрелся в лихорадочно горящие глаза и дальше них, в потайные уголки души.

— Александр сам не раз говорил, что он царь прежде всего, а не завоеватель. Зачем разрушать то, что теперь принадлежит ему? — недовольно возразил Парменион.

Александр метнул на него взгляд, но не гневный, а ироничный, мол, да, я говорил так, когда надо было говорить. Люди стали кричать, что надо проучить персов и показать, что их империи пришел конец, а новый правитель — божественный Александр, создаст новую империю с новыми столицами и дворцами.

— Что ты хочешь? — Александр наклонился к Таис и даже встряхнул ее за плечи.

— Я хочу сжечь это все! — ответила Таис.

— Хорошо… Да свершится возмездие! — и Александр, блеснув глазами, как когда-то в Гордионе, медленно, с улыбкой обвел глазами присутствующих и подал Таис факел.

Что тут началось: все стали кричать в исступлении, прославлять своего царя и его счастливый жребий, а заодно и свой — возможность и счастье следовать за ним и исполнять его волю.

Запылали занавеси и драпировки, скатерти и ложа, деревянная мебель и кедровые перекрытия. Огонь плясал весело и опьянял, возбуждал сильнее, чем вино. Языки пламени метались, возносились ввысь, гудя, подобно военным трубам. Колдовское зрелище дикого танца огня, его завораживающий вой и треск вызывали восторг и ужас. Когда стало жарко, все вышли на улицу, в прохладу и благоухание сада, которые еще больше подчеркивали жуткую красоту зловещего вихря, взметавшего свои искры высоко в черное небо. Огонь, подарок Прометея людям, сделавший их равными богам, огонь отражался в глазах присутствующих, в многочисленных и очень разных глазах, высвечивая мысли и чувства, вызванные этим зрелищем.

— Был дворец Кира — нет дворца Кира! Ха-ха-ха! — стояло в карих глазах Клита.

— Так и жизнь пройдет, сгорит, как в мгновение, — стояло в черных глазах Леонида.

— Ну уж отомстили персам их монетой, теперь уж скоро домой, — стояло в глазах старого Пармениона.

Таис же закрыла в изнеможении глаза, тяжело вздохнув: «Погребальный костер обманувшей мечте…»

Александр искоса бросил на нее взгляд, который современники, за неимением более точного и всеобъемлющего определения, называли томным и чувственным. Действительно, когда они любили друг друга, он бросал на нее этот взгляд, как бы говоривший: «Да-да, моя девочка, теперь тебе хорошо». Сейчас же его можно было перевести как «тебе полегчало, я очень рад». А вообще, он часто и в разных ситуациях бросал подобный взгляд, просто потому, что у него был такой взгляд.

— Ну? — ободряюще, без упрека спросил Александр.

Таис взглянула на него испуганно и с раскаянием. Человек, который так торопился жить, улыбнулся ей в ответ своей белозубой, обезоруживающей улыбкой, и они поняли друг друга без слов.

— Начинайте тушить, — отдал он приказ таким тоном, как будто все это действо было заранее продумано и спланировано.

Потом, трясясь в повозке в обозе, тянувшемся по горным дорогам в Мидию, глотая пыль дальних дорог, Таис на трезвую голову долго раздумывала над тем, что натворила в опьянении и не совсем здравом уме. Пришлось смириться с содеянным, а заодно и пересмотреть свое мнение о возможности обыкновенной семейной жизни с необыкновенным возлюбленным.

— Потомки не поймут и осудят тебя, — сказала Таис Александру с усмешкой, скрывающей сожаление.

— Ерунда. Мне наплевать. Если тебе стало легче, если ты считала, что так надо, значит, так надо. Только это и важно. Все пройдет, остаемся — мы… Осудят, конечно, как же не осудить, это же так приятно, — усмехнулся Александр. — Только мой собственный суд мне важнее. Кто вообще в состоянии меня судить? Кто мне ровня, чтоб понимать и судить меня? Мне плевать на суд толпы. Лучшие люди Эллады узнали на собственной шкуре, как переменчива людская любовь и как постоянна человеческая глупость и подлость. Эзоп, Сократ, Анаксагор, Протагор, Пифагор были уничтожены судом толпы. Великого Фидия сгноили в тюрьме. Возьми великих политиков и поначалу любимцев народа — Фемистокл, Павсаний, Кимон, Мильтиад — изгнаны, превращены из героев в предателей. Прав Фалес: наилучший правитель — это тот, кто доживает до старости и умирает своей смертью.

— А мне больше по душе слова мудреца Питтака: лучший правитель тот, кто приучит подданных бояться за него, а не его. Как все за тебя боялись, когда ты заболел на Кидме!

— Боялись за меня потому, что боялись за себя. Понимают в редкие минуты своими бараньими мозгами, что они без меня — ничто и пропадут — ни за что.

— И все же люди тебя любят, — не унималась Таис.

— Боятся, потому и любят. Некоторые любят, потому что кое-что понимают в жизни, некоторые уважают, а кто-то и ненавидит. А любят до тех пор, пока я силен и удачлив.

Таис смотрела на него жалобно, ей не нравилось слушать такое.

— Ну, ладно, любят, — смягчился Александр, — как же не любить, когда я такой хороший.

В Экбатанах, столице древней Мидии, куда они прибыли из Персеполя, преодолев 700 километров пути, деревья покрылись нежным кружевом свежей листвы и распустилась сирень. Здесь, в Азии, она была особенно роскошной; пышней и ароматней, чем в Афинах, с многолистными огромными цветками белого и всех оттенков фиолетового цветов. Во дворе школы гетер росли кусты сирени, поэтому ее запах всегда напоминал Таис время ее ранней юности, а лучше сказать — позднего детства. Таис казалось, что она созрела позже других девушек и дольше оставалась ребенком. Александр считал, что в ней и сейчас много следов детства — чистота, способность радоваться всем сердцем, непосредственность. Его это умиляло, а раз так, то пусть будет так. Таис ведь тоже видела в нем мальчика, и он ее тоже умилял. Что может быть скучнее и печальнее взрослых, напрочь искоренивших в себе всякие остатки детского!

Итак, сирень. Таис сидела в чужом дворе дома какого-то экбатанского богача, убежавшего вместе с Дарием. Невзирая на перемену хозяина и все драматические события, приведшие к ней, здесь цвела и благоухала сирень, от ночного ветерка шелестела листва, был май, была весна, была любовь. Таис ждала Александра, как ждала его всегда. Пусть это не ее дом, но она будет счастлива и любима в нем так, как она будет счастлива везде — в палатке, во дворце, в любом лесочке, пока будет любима им.

Александр шел быстрой походкой, не замечая ее в темноте. Таис с замиранием сердца просияла и позвала его. Он подошел, улыбаясь, опустился к ней на кошму под цветущий абрикос. Его глаза светились в темноте, как звезды, но свет их был не холодный и отстраняющий, — он притягивал и грел.