Вообще, Гефестион и Таис играли в жизни Александра-царя роль стражей той незримой границы, которую нельзя преступать никогда и ни за что. А это жизненно важно для человека, обладающего властью: ведь собственная совесть, чувство аретэ-добродетели, благородства не всегда удерживают от вседозволенности и ошибок. Если с Гефестионом Александр советовался открыто, то Таис даже и не догадывалась о своей роли немого советника-визиря. Принимая то или иное решение, Александр мысленно спрашивал себя, а как бы поступила Таис, что бы сказала она. Ее врожденное чувство нравственного, умение нутром отличить верное от неверного, ее бережный подход к людям, внимательное и уважительное отношение к жизни не раз удерживали его от иной ошибки.

Наутро Таис полегчало. Боль утихла настолько, что она смогла разжать челюсти и поесть. На следующий день она решила искупаться. Александр не возражал, так как сам считал купание отличным способом лечения. Ему, по крайней мере, оно только помогало. Служанка умащивала ее ароматными маслами, а Александр из своего укрытия смотрел на ее тело неземной красоты и непередаваемой женственности и радовался, что кошмар как будто позади. Повеселевшая Таис устроилась на своем, похожем на небесное облако ложе, и улыбнулась Александру в темноту угла, где он сидел, раскачиваясь на стуле.

— Мне совсем хорошо, и я все слышу. Я могу поворачивать голову во все стороны. — Она показала. — Как здорово делать все те вещи, на которые ты никогда не обращал внимания, воспринимая их как естественные. Например, открывать рот, разговаривать, улыбаться…

— Подожди, ты еще под влиянием лекарств, — отозвался Александр.

— Да, голова немного в тумане.

Ее глаза блестели в свете лампад, причудливые светотени изменили знакомые черты. На них еще лежали следы болезни — глаза как будто увеличились на похудевшем лице, опухший, искусанный рот был намазан медом. Ее головка в белым пуховом платке походила на одуванчик.

— Ну, что ты на меня так смотришь?

— Как? — очнулся от своего очарования Александр.

— Так… — И Таис изобразила его сладкую улыбку и мечтательный взгляд.

— Ну, никто же не видит, — простодушно ответил Александр и выдал себя.

Таис улыбнулась ему так, как она улыбалась ему одному, а потом поманила рукой, обняла нежно, щекотно прижалась своей пуховой головой к его щеке.

— Вот мы и в Персеполе, вот мы и в Персии… — неопределенно сказала она. — Скоро-скоро будет четыре года, как мы в Азии. Сколько пережито, пройдено, увидено за это время. Сколько жизней прожито! Моя жизнь в Афинах кажется мне сном, не более. И вот… Мне 25 лет. Я в Персеполе, во дворце царя царей, на шелковых подушках. В твоих объятиях.

— Что ж это так грустно прозвучало?

— Нет, «в твоих объятиях» — не грустно.

— Но все до того?

— Нет-нет… Я не грущу. Я удивляюсь… грандиозности. Нет, я не грущу. Я стараюсь жить, как Еврипид учил:

— Грустно, грустно, — разочарованно отметил Александр. — Зато как я рад, что тебе полегчало! Мы останемся здесь до тех пор, пока ты совсем не окрепнешь, — решительно добавил он.

— В Вавилоне ты выдержал месяц, в Сузах — две декады, в Мемфисе — тоже. Тебя в состоянии задержать только сражающиеся города, сопротивление… — Вдруг в ее глазах мелькнула искра, и она усмехнулась: — А как же я? Я ведь не сопротивляюсь тебе, что же ты меня не покидаешь? Как-то это не вяжется с твоей натурой. Тебя ведь раззадоривает сопротивление, вызов. Как же я тебе не надоедаю, такая покорная и покладистая?

— Мне в жизни борьбы хватает, а покой и усладу даешь ты одна. И я люблю тебя, — просто ответил Александр на ее закрученный вопрос.

У Таис, как всегда, когда он это говорил, сладко замерло сердце.

— Ты знаешь, я это всегда чувствовала, даже когда у меня не было оснований в это верить.

— Не попрекай меня позорным прошлым, детка, — нежно, но пресек Александр и неожиданно вернулся к предыдущей теме: — Это Дарию требуется год, чтобы собрать свою армию, а моя нетерпеливость и непоседливость до сих пор служила мне хорошую службу. Ты мне до сих пор простить не можешь, что мы не остались в Египте на три года. Мир велик, а жизнь коротка.

— Я тебя ни в чем не упрекаю… — недоуменно пробормотала Таис.

— Извини, извини, — спохватился Александр и досадливо ударил себя ладонью по лбу. — У меня столько мыслей в голове, сотни, все одновременно, как рой ядовитых пчел… Извини.

Таис поцеловала его в открытые уста — это средство действовало всегда и моментально, а про себя подумала: «Ну не усидит же он на одном месте». Александр глядел на нее и задумчиво слизнул мед, которым его «запачкала» Таис.

— Отодвинься от меня, а то я начинаю чувствовать себя очень голодной пчелкой. Хорошо, что снег позади, — он поменял тему.

— А мне все равно понравилось в горах… Белые шапки на вершинах — не то облака, не то снег. А помнишь наш первый снег?

— Во Фригии? То был скорее иней, чем снег.

— Для меня, тогда не знавшей ничего другого, и иней был снегом.

— Ты смешная была тогда.

— Смешная? — Таис приподняла брови.

— Трогательная… помимо прочего.

— Какого прочего? — Таис снова подняла брови.

Александр усмехнулся, намотал ее пояс себе на палец:

— Для меня тогда было новостью… Физическая любовь без физического контакта.

Таис открыла не только глаза, но и рот.

— … если за ужином мы сидели рядом, стоило мне ненароком коснуться тебя коленом или локтем, я каждый раз… — запинаясь, произнес он, — ты ничего не замечала?

— Нет! Я вообще мало что замечала, потому что пребывала в полубессознательном состоянии. Ты был мил со мной, внимателен, суверенен. Ты мне совершенно не показался в смятении, в котором была я.

— О, нет, — усмехнулся он, — в совершенно раздвоенном состоянии. Я чуть не умирал, так я тебя хотел…

— Скажи мне, — Таис пришла на ум неожиданная мысль, — сейчас, когда пора весны любви, первых трепетных прикосновений позади, мое присутствие тебя больше так не волнует?

— Как же не волнует?! Твое присутствие и даже отсутствие, мысль о тебе меня, конечно, волнует, а как же. Это мое нормальное состояние!

— Но ведь что-то изменилось? Ведь нет этого интереса новизны, тяги к незнакомому. Ведь сейчас же ты не будешь «раздваиваться», если мы рядом сидим?

— Я понял тебя. Ты думаешь, я привык к тебе, как привыкают ко всему хорошему и перестают его ценить. Нет, это не так, — уверенно сказал он. — То, что я тебя люблю, это — как дышать. Не роскошь и не удовольствие, а необходимость. А стоит задержать дыхание, как ты сразу понимаешь, что это, во-первых, жизненно важно, во-вторых, — роскошь и удовольствие наипервейшие. Пора первых прикосновений… — задумчиво повторил он. — Я думаю, она не прошла. К ней добавились какие-то другие чувства, глубина, осознание… Именно добавились, а не сменили ее. Или ты настаиваешь, что все течет, все изменяется? Все имеет свое начало и свой конец? Что касается моей любви, то я сторонник теории огня Гераклита: «Мир, вечный, ниоткуда не появившийся и никуда не исчезающий, а горящий, как вечный огонь…» Да, моя милая, ты воспламеняешь меня снова и снова. Вечный огонь. Божественный. Мое везение.

— И не перегоришь? — Ее голос становился все выше, а его — все ниже.

— Я — нет. Ты же знаешь, у меня все немножко по-другому, чем у всех. Но ты, моя детка, боишься, что твой огонь потухнет. — Он сказал это так неожиданно и посмотрел так проникновенно, что Таис растерялась.

— С чего ты взял? — пробормотала она.

— Меня трудно любить. Я бездушный, неуправляемый, непредсказуемый, размноженный, — сказал он мрачно, и Таис было странно слушать его.

— Ты — лучший в мире, самый гармоничный, добрый и благородный человек. Кому нужны эти простые?! Ты же лучше всех!.. Самых достойных!.. Вместе взятых! Рядом с тобой все меркнет! — взволнованно говорила Таис, и в глазах ее блеснули слезы, а когда он коснулся ее руки, она вздрогнула. Александр придвинулся к ней поближе и шепнул: «А как же ушедшая в прошлое пора первых трепетных прикосновений?»