— И не забудьте отдать в стирку свою рабочую одежду!

Ангар был достаточно просторным, чтобы вместить и маленький грузовик, и полки с инструментами, и контейнеры, но вот уже много лет он пустовал. Построенный из бетонных блоков, он был глухим, без окон. Деревянные двери, окрашенные в тоскливый зеленый цвет, на стыке с бетонным полом отсырели и потрескались. Ледяные сквозняки и сырость чувствовали себя здесь как дома, и даже летом, когда на улице было тепло, в ангаре стояла темная декабрьская стужа. Прямо с порога пробирала дрожь.

Соседние боксы служили временным пристанищем для бродяг и убогих. Ночевать здесь было слишком опасно, и постояльцы лишь справляли нужду и шагали дальше, стараясь успеть до наступления сумерек. Именно сюда бандиты приводили своих пленных врагов и долгими ночами забавлялись пытками. Место было уединенное, затерянное в недрах Заброшенного квартала, и до ближайших жилых домов было достаточно далеко, чтобы кто-то мог услышать крики. Как и звуки резаков, кромсающих кости и живую плоть.

Света в ангаре не было, и Джон Коллинз наведывался сюда только по ночам. Рискуя вступить в экскременты, он все-таки сумел найти в этой грязи островок, где можно было расположиться. Свечи он принес с собой, поставил их в дальнем углу, там же нашелся высокий стул без спинки, который стал его трибуной. Несмотря на холод и опасность, тесноту и темень, люди приходили, чтобы послушать его.

— Мы все, здесь сидящие… люди, — говорил он, — плоть от плоти едины, мы все из одного источника, у нас одно начало. И туда же мы вернемся рано или поздно. Вот что делает нас братьями и сестрами. Всех нас. Нельзя существовать вне этой простой истины. Вы это понимаете?

Если это была группа новичков, впервые забредших сюда, после таких слов обычно повисало молчание. Может, кто-то один или двое еле слышно бормотали: «Да».

— Я задаю вам важный вопрос, — продолжал он. — Что ж, я рад, что вы задумались, прежде чем ответить. Вы видите, что все мы побеги одного корня? Вы видите, что все мы братья и сестры?

Люди кивали, все громче звучал хор голосов, произносящих «да». Это было незатейливое вступление, но оно находило отклик. Даже самые упрямые пожимали плечами, выражая тем самым молчаливое согласие.

Джон Коллинз делал паузу, смачивал горло, поправлял изодранный серый шарф, который носил не снимая. Потом снова оглядывал свою аудиторию — шесть-семь рядов прижавшихся друг к другу людей, сидящих прямо на бетонном полу. Он всматривался в каждое лицо и знал, что видел какие-то его черты в прошлом, а какие-то увидит в будущем. Эти лица казались ему осколками разбитой личности, которая забыла, кто она.

Он продолжал воздействовать на них словом.

— Вы думаете, что случайно появились на свет? Что ваша жизнь — странное стечение обстоятельств? Не более чем великая ошибка? Вы думаете, что наше существование, существование мыслящего человека — всего лишь случайное совпадение? — Снова пауза. — Поднимите руки те, кто так думает.

Иногда руки поднимались. Но чаще — нет. Обращаясь к поднятым рукам, он говорил:

— Почему вы пришли сюда сегодня? Вы рисковали своей репутацией, если она у вас была. Рисковали потерять друзей, если они у вас были. Вы рисковали любовью своей семьи. Рисковали и своей жизнью тоже. — Пауза. — Знаете, что я думаю? Разум подсказывает вам, что жизнь, которую вы ведете, всего лишь уродливое отражение вакуума пустоши, и я думаю, что с годами вы научились доверять голосу своего разума. Но я верю, что в вас живет и другая сторона и именно она заставила вас прийти сюда сегодня. Ее тихий шепот обращен к вашему сердцу, и этот шепот вы слышите постоянно. Я думаю, что эта сторона пробуждает в вас самое лучшее и ей вы хотите верить. Назовите ее своей душой. Своим духовным началом. В сущности, не важно, как вы ее назовете. Главное, что эта частица вашего я заставляет вас любить окружающих. Духовное начало — вот откуда вы приходите в этот мир и куда возвращаетесь. В глубине души вы сознаете, что только оно и имеет значение в этой жизни. Но ваш разум хочет жить в более спокойном мире. Ваш разум хочет шагать по асфальту, хочет сытости и водки. Ваш разум даже не хочет задуматься о том, что произойдет после вашей смерти, точно так же, как не хочет знать, кем вы были до рождения. Зато ваше сердце стремится это узнать. Оно жаждет правды, и эта жажда подобна пытке. — Глубокий вздох. В холодном воздухе зависало облако его горячего дыхания. — Ты можешь говорить свободно, друг мой. И можешь промолчать, если говорить не желаешь. Дверь открыта, и ты можешь в любое время уйти так же свободно, как и пришел. Говори открыто, прошу тебя. Расскажи мне, почему ты здесь.

Они как будто оставались один на один. Один слушатель, один оратор. Коллинз мог расположить к себе собеседника одним только словом, улыбкой, взглядом своих понимающих глаз. И люди говорили:

— В городе творится что-то неладное. Что-то неладно и со мной.

— Я пришел, потому что чувствую себя в западне.

— Мне не нравится, как я прожил свою жизнь.

— Я хочу измениться. Я хочу стать лучше.

— Я болен. Я слышал, что вы целитель.

Его удивляло, что лишь очень немногие смели признаться в том, что больше не хотят питаться плотью. Только самые отважные шли на это, но те, кто был слабее духом, не решались открыться сразу, при первой встрече. Да что там говорить, они даже боялись самим себе ответить на вопрос, чего они ждут от пророка Джона Коллинза.

— Если вы думали, что этот мир и ваша жизнь в нем — случайности, к тому же бессмысленные, вам бы в голову не пришло прийти сюда, не так ли?

Против этого никто никогда не возражал.

— Все дело в том, что жизнь не бессмысленна, и мы пришли в этот мир с некоей миссией. Вот почему все мы друг другу братья и сестры. Когда мы умираем, совершенно естественно, что наша душа возвращается туда, откуда мы пришли, туда, где все мы станем ближе и свободнее, чем здесь, в этом мире.

Он замолкал, чтобы все могли осмыслить сказанное. А потом снова задавал вопрос.

— Вы видите, что все мы братья и сестры? Вы понимаете всю глубину этого?

И тогда собравшиеся говорили: «Да». Все смущенно улыбались, как улыбаются друг другу совершенно незнакомые люди, смотрели по сторонам, вглядывались в лица соседей, и улыбки становились шире, когда они начинали понимать, что наконец-то обрели дом после долгих одиноких странствий. Пусть они сидели на ледяном полу в зимней ночи, и над головами клубился пар от их дыхания, но Джон Коллинз чувствовал, что от этих людей исходит тепло.

Вот так все это начиналось.

Раз в неделю, на замусоренной и усыпанной битым стеклом территории пустоши не было бандитских разборок, не было изнасилований, убийств и суицидов. Раз в неделю, когда Джон Коллинз читал свои проповеди, здесь воцарялся мир.

Гемный декабрьский мир.

Причины мастита были самыми разнообразными.

Если доильный стакан убирали чуть раньше, чем отпускали вакуум, это приводило к разрыву поверхностных капилляров, и вездесущие стафилококковые бактерии беспрепятственно проникали в кровь. Подобный эффект возникал и при внезапном противотоке в молочных трубах. Да даже такие мелочи, как плохая стерилизация или трещина на резине доильного стакана, могли спровоцировать инфекцию. Проблем было не счесть, прежде чем Гревил Снайп был назначен смотрителем доильного зала. С тех пор как он заступил на должность, заболеваемость маститом упала вдвое.

Мастит среди молочных коров был делом обычным. Одним удавалось выздороветь, кто-то так и жил с ним. Для хозяев главное было, чтобы шло молоко. Если вместе с ним вытекало и немного гноя, это никого не пугало. С проблемой успешно справлялись пастеризация и гомогенизация. Молоко получалось безопасным, и никто из потребителей даже не сомневался в том, что он пьет самый полезный и самый питательный продукт. Любители молока предпочитали не задавать вопросов о том, как оно производится, пока их устраивал его вкус. Так что иногда лейкоциты все-таки пробирались в желудки горожан. Но само молоко опасности не представляло. Вкус у него был замечательный. Все остальное не имело значения.