Она смотрела вперед, туда, где сидел Рамон Рохас, сжимая в руках карабин, готовый тут же нажать на спусковой крючок.

И Морисоль понимала, что никому не будет пощады от его пули, что даже ей, Морисоль, которую Рамон Рохас так безоглядно любит, в случае чего уготована та же доля — пуля может впиться в ее сердце.

Вдруг женщина вздрогнула — она, наконец, услышала слабый крик своего ребенка.

— Хесус! — воскликнула она и резко повернула голову.

Увидев мальчика на крыльце, она отпустила поводья.

— Хесус, Хесус, — негромко повторила она.

Все, кто стоял на площади, тоже вздрогнули, мужчины положили руки на свои револьверы, крепко сжав их.

А мальчик снова крикнул:

— Мама, мамочка!

Голубые миндалевидные глаза Морисоль наполнились слезами. Казалось, что безоблачное небо отражается в них.

Только лицо Романа Рохаса осталось непроницаемым и спокойным. На его голове на этот раз было сомбреро и глубокая тень скрывала его глаза. Только изредка его губы вздрагивали, на скулах ходили желваки.

И только пристальный взгляд мог заметить, насколько крепко и цепко, стальной хваткой сжимает его правая рука ложе карабина, и как подрагивает указательный палец на отполированном курке.

А на лице Морисоль отражались всевозможные чувства. Ей хотелось спрыгнуть с лошади, броситься к ребенку. Но она опасалась, что как только она сделает хоть одно опрометчивое движение, палец Рамона Рохаса нажмет на спусковой крючок и пуля остановит ее жизнь, не позволит прикоснуться ее рукам к лицу любимого сына, не позволит погладить его темные курчавые волосы, не позволит поцеловать его в щечку и услышать дыхание родного сына.

Чувства боролись в женщине — ей хотелось одновременно и броситься к ребенку и остаться невозмутимой.

Ее полные яркие губы дрогнули. Казалось, что вот-вот сорвется с них душераздирающий крик. Но женщина подавила его в себе, он остался в ее душе, разрывая сердце на части.

Женщина собралась и вновь крепко сжала поводья.

А ребенок, ни о чем не задумываясь, воскликнул:

— Мама, мамочка!

И на этот раз сердце женщины не выдержало, она бросила поводья, соскользнула с седла и, уже не думая о том, что ее ожидает, бросилась через пыльную выжженную солнцем площадь к сыну.

Хозяин таверны тоже разжал свои крепкие пальцы, и мальчик стремглав бросился навстречу матери.

Они встретились посреди площади — женщина и ребенок…

Морисоль упала на колени и прижала сына к своей груди, а он обнял ее за шею, уткнулся в плечо и зарыдал.

— Хосе, Хосе! — вскрикивала женщина.

— Мама! Мамочка! — отвечал ей сын.

Женщина чувствовала, как горячие слезы ребенка текут по ее плечу. А ребенок слышал, как бьется сердце его матери рядом с ним.

Морисоль зарыдала.

Ретт Батлер смотрел, сощурив глаза на эту сцену. Его пальцы подрагивали, но сам он оставался спокойным. Слегка повернув голову, Ретт скосил взор и увидел мужа Морисоль.

Тот стоял в дверях таверны. На его лице была злость, растерянность и негодование одновременно.

Но Батлер сразу же понял, что этот мужчина слаб, слаб, чтобы бороться за свое счастье, слаб, чтобы победить такого, как Рамон Рохас. И Ретт Батлер в душе пожалел этого несчастного. Он всегда не любил слабых людей потому, что сам был совсем иным.

Ретт Батлер никого и ничего не боялся. Он был всегда готов умереть, но при всем этом он не хотел задешево отдавать свою жизнь.

Казалось, что его лицо окаменело от того, что он увидел на площади.

А Морисоль, как будто сбросив со своих плеч какую-то тяжелую ношу, целовала своего сына:

— Мой мальчик! Хосе! Малыш мой! Как я тебя люблю. Ты помнишь меня?

— Да-да, — отвечал ребенок, — Мама, мамочка!

Его крохотные ладошки гладили женщину по мокрым от слез щекам, а та вздрагивала, рыдала, целовала своего ребенка. Казалось, что это единственное, что есть у нее в жизни, что это единственное сокровище, за которое она готова отдать жизнь.

Ее глаза были полны слез, слезы катились по щекам, руки дрожали, она прижимала к себе ребенка, готовая броситься на всякого, кто посмеет прикоснуться к нему.

Вся эта странная сцена посередине пыльной площади что-то напоминала Ретту Батлеру, но как он ни напрягал свою память, не мог вспомнить, что именно.

Сын Бакстера проехал на своей лошади рядом с Морисоль, склонившейся над ребенком, и его конь замер рядом с Джоном Бакстером и супругой.

Антонио освободил ногу от стремени и спрыгнул на выжженную солнцем площадь.

— Мама, вот и я, — обратился он к женщине, склонившись к ее плечу.

Та тоже вначале склонила голову на плечо сыну, но потом отстранилась на полшага, правая рука взметнулась в воздух и над площадью разлетелся звук звонкой оплеухи.

Антонио вздрогнул.

— Мерзавец, — прошептала женщина.

А над Сан-Мигелем в безоблачном ярко-синем небе висел слепящий диск солнца. Солнце взирало на все, что происходит под его горячими лучами, абсолютно равнодушно.

Будут на этой земле люди убивать друг друга или целовать и обнимать, будет кто-нибудь страдать или радоваться — солнцу все равно.

Короткие тени лежали у ног участников всего этого странного спектакля.

Хулио, муж Морисоль, не выдержал, он распахнул дверь таверны и бросился через всю площадь к своей жене и своему ребенку.

— Хулио! — воскликнула женщина, увидев своего мужа, тот упал на колени рядом со своей женой и ребенком и, крепко обняв их, прижал к своей груди.

Мальчик обрадованно воскликнул:

— Отец! Отец! Мама, мамочка! Мы вместе!

Хулио прижимал женщину к своей груди и слышал, как бьется ее сердце, слышал, как горячие слезы падают ему на шею.

А ребенок, вздрагивая, повторял:

— Отец, мамочка, мы все вместе.

Он своими крохотными детскими ручонками обнимал за шею одновременно мужчину и женщину, пытаясь связать в единое целое.

Рамон Рохас, увидев эту сцену, негромко приказал:

— Взять Хулио!

Его приказ разнесся над молчаливой площадью. И один из его людей, дернув поводья лошади, направился к Морисоль, Хулио и их сыну, стоящим посредине площади.

— Хулио, мы предупреждали тебя, — произнес всадник абсолютно бесстрастным голосом, — чтобы ты убрался из этого города раз и навсегда. А теперь тебе придется за это заплатить.

Но ни всадник, ни Рамон, ни даже Ретт Батлер не заметили, как хозяин таверны бросился в помещение и выскочил на крыльцо с карабином в руке. Он взвел курок и направил ствол своего оружия на всадника, склонившегося над Хулио, Хесусом и Морисоль.

— Ты заплатишь, — повторил всадник и его рука легла на рукоятку револьвера.

— Если ты сделаешь хотя бы еще одно движение, то я выстрелю. Оставь его в покое! — срывающимся голосом проговорил седоусый хозяин таверны. — Оставь, я тебя прошу.

Мужчина и без того понял, что еще одно движение, и палец хозяина таверны мягко нажмет на курок, и в его грудь вопьется пуля. Он поднял правую руку, показывая, что не собирается выхватывать из кобуры свой револьвер.

Все люди на площади, казавшиеся до этого парализованными, вздрогнули и повернулись к крыльцу таверны, все взоры устремились на оружие седоусого мужчины.

Глаза Рамона Рохаса налились кровью, страшно засверкали. Он уже готов был вскинуть свой карабин и выстрелить в хозяина таверны, но заметил, как Ретт Батлер спиной оттолкнувшись от шершавой стены, широко расставив ноги, замер на месте, он заметил, как правая рука Ретта Батлера зависла над рукояткой револьвера, и понял, что американец шутить не будет. Янки раньше успеет выхватить свой револьвер, чем он поднимет ствол карабина, рисковать Рамон не хотел, умирать ему совсем не хотелось.

И в этот момент глаза Ретта Батлера встретились с голубым взглядом Морисоль. В ее взгляде была благодарность.

Она как бы обещала Ретту Батлеру все, что он пожелает. Она молила и благодарила за помощь.

Ретт Батлер едва заметно кивнул головой, но взгляд его остался таким же бесстрастным и проницательным.