Все утро хозяева усадьбы и рабы наблюдали как коричневые наросты редели, распадались и исчезали. Саранча устремлялась к главной стае — красновато-коричневому пятну на севере.

Поля, еще недавно зеленевшие хлопком и табаком, стояли мертвые. Все деревья были обнажены — полное опустошение, нигде ни былинки, ни листика.

К полудню красноватое облако исчезло. Лишь изредка падало отставшее насекомое. На земле валялась дохлая саранча. Рабы-негры сметали ее ветками и собирали в мешки.

Эллин удивилась, зачем они это делают, ведь можно сжечь саранчу прямо на месте. С этим вопросом она и обратилась к управляющему поместьем Джонасу Уилкерсону.

Тот криво улыбнулся. Его глаза покраснели от бессонницы, и ему не хотелось объяснять такой утонченной женщине как Эллин, зачем негры сметают саранчу в мешки.

Но Эллин тут же все объяснил большой Сэм, который руководил уборкой саранчи. Его толстые африканские губы расползлись в улыбке.

— Я понимаю, мэм, вам никогда не доводилось есть сушеной саранчи, — сказал большой Сэм.

— Как есть? — изумилась Эллин.

— Это было двадцать лет назад, — улыбнулся негр. — Тогда я жил на юге, и у нас тоже появилась саранча. Целых три месяца всем рабам пришлось жить на одной кукурузе и сушеной саранче. Недурная еда, мэм, похожа на копченую рыбу.

Но Эллин даже тошно было слушать об этом. Она заспешила в дом, прикрыв рот рукой.

После завтрака все мужчины отправились в поле, ведь все нужно было сеять заново.

«Если повезет, — думала Эллин, — то следующая стая не полетит тем же путем».

Она надеялась, что скоро пойдет дождь и зазеленеет новая трава, ведь иначе нечем будет кормить скот. А ведь на земле не осталось ни единой травинки.

Скарлетт подошла к матери.

— Мама, а она не вернется больше?

Эллин пожала плечами.

— Надеюсь, что нет. Но если и вернется, то мы знаем уже как с ней бороться.

— Мы опять будем стучать в железо и жечь костры?

— Да, наверное, — вздохнула Эллин, ведь она уже примирилась с мыслью, что саранча может прилететь через несколько лет, ведь саранча как засуха, она неизбежна время от времени.

И Эллин, и все остальные в Таре чувствовали себя как люди, уцелевшие после разорительной войны.

А вернувшись с поля, Джеральд на удивление ел с аппетитом.

— Могло быть и хуже, — говорил он, — могло быть гораздо хуже.

И Эллин и Скарлетт изумленно смотрели на него.

«Что же может быть хуже? — думала Эллин. — Неужели может быть что-нибудь хуже этой выжженной, потерявшей зеленый цвет земли?»

А Скарлетт боялась выходить на улицу. Правда, это не помешало ей поднять с земли одну еле живую саранчу и принести ее в свою спальню. Она посадила насекомое на столик и подталкивала его пальцами. То нехотя перебирало своими ножками с зазубринками, цепляясь за выступы, и пробовало расправить крылья.

Скарлетт подняла раму и, посадив саранчу на ладонь, выпустила ее. Она смотрела, как насекомое, расправив в полете крылья, подхваченное ветром, устремилось на север, туда, где исчезла главная стая.

«Может быть, она еще догонит своих», — подумала Скарлетт удивляясь тому, что она может думать о саранче с сожалением.

Мамушка зашла в комнату.

— Скарлетт, ты зачем подняла раму? — служанка бросилась к окну закрывать его.

— Мамушка, а я выпустила одну саранчу на свободу.

— Ну и правильно сделала, — сказала старая служанка и погладила девочку по голове.

Скарлетт была всеобщей любимицей в Таре. Это началось еще давно, когда она родилась.

Впервые, когда Эллин смогла выйти с маленькой Скарлетт на крыльцо дома, собрались все рабы в усадьбе, чтобы полюбоваться на новорожденную.

Они приносили свои незамысловатые подарки — птиц, яйца, цветы — и восторженно изумлялись мягким волосикам девочки и ее большим глазам. Они так поздравляли миссис О’Хара, словно она совершила какой-то подвиг.

А та чувствовала себя героиней и с благодарной улыбкой посматривала на восхищенных, неловко переминавшихся с ноги на ногу рабов.

Конечно же, самым большим другом Скарлетт от самого ее рождения была Мамушка. Эта грузная негритянка отдавала ей всю свою душу. Но кроме нее у Скарлетт был и еще один друг — повар, высокий, немного нескладный гигант-Геркулес, служивший на кухне в усадьбе.

Часто, закончив работу, Геркулес сажал Скарлетт себе на плечи, относил в тень большого дерева и играл с ней.

Мамушка, хоть и ревновала Скарлетт, но Геркулеса побаивались все рабы. Ведь он слыл врачевателем, и негры говорили, что он знает множество заклятий, и если с ним поссориться, то он может наслать на тебя порчу.

Геркулес мастерил для маленькой Скарлетт забавные игрушки из веток, листьев, травы или лепил из глины фигурки зверей. В этом он был непревзойденным мастером.

И маленькая Скарлетт любила его незамысловатые игрушки больше других, ведь каждый раз они были разными.

Геркулес мог слепить коня или корову, иногда он выстраивал перед Скарлетт целую отару маленьких овечек, слепленных из глины, и щепочкой наносил на их круглые бока завитки шерсти.

Мамушка, доверяя Скарлетт Геркулесу, никогда не волновалась. Ведь даже когда та еще делала только первые шаги, Геркулес умело направлял их. Присев на корточки, он подбадривал девочку и манил ее к себе, всегда вовремя подхватывая, когда малютка готова была упасть, а потом подбрасывал над головой высоко вверх, и оба они заливались веселым смехом — ребенок и взрослый негр.

Миссис О’Хара тоже любила Геркулеса за его покладистый нрав и за привязанность к Скарлетт. Однажды, наблюдая за тем, как Геркулес играет с девочкой, миссис О’Хара испугалась.

— Геркулес, не подбрасывай ее так высоко, она же испугается!

— Что вы, мэм, — ответил повар, — ведь Скарлетт — это самое дорогое, что у нас есть.

И это «у нас» наполнило миссис О’Хара теплым чувством к старому повару.

Он служил в усадьбе уже несколько лет, его жена и младшие дети были когда-то проданы отдельно от него, скорее всего, за какую-нибудь провинность. Ведь тут, на юге, хозяева часто отличались жестокостью.

Но сколько не расспрашивали Геркулеса, в чем же состояла эта провинность, он всегда отмалчивался.

В Таре с ним был только младший сын, мальчик восьми лет. В его обязанности входило прогонять со двора забредших сюда индюков и гусей. Это была не очень сложная работа, с которой мальчик великолепно справлялся. И иногда, когда Скарлетт была еще маленькая, негритенок из кустов смотрел на белую девочку. Он благоговейно взирал на ее мягкие волосы, белую кожу и светлые глаза.

Скарлетт, а тогда ей было три года, заметив негритенка, очень долго присматривалась к нему и однажды, движимая любопытством, потрогала щеки и волосы чернокожего мальчика.

А наблюдавший за ними Геркулес задумчиво покачал головой и обратился к Мамушке:

— Вот, один вырастет слугой, а другая будет госпожой.

— Да, — вздохнула Мамушка, — я тоже часто об этом думаю.

— Такова воля Божья, — наставительно сказал тогда Геркулес, ведь он был очень набожным человеком.

Когда Скарлетт было уже девять лет, однажды Джеральд О’Хара привез ей из Саваны обруч и каталку, Скарлетт быстро обучилась этому нехитрому занятию, она бегала по двору, грациозно подгоняя перед собой подскакивающий на мелких камешках обруч. Она могла заниматься этим целыми днями. Первое время с утра до вечера она носилась по двору, налетая на цветочные клумбы и даже увлекшись, забегала на хозяйственный двор, разгоняя кудахчущих кур и лающих собак и, делая головокружительный разворот, снова подбегала к двери кухни.

— Геркулес, посмотри на меня! — кричала девочка, потому что Мамушка не могла по достоинству оценить ее умение.

И Геркулес, смеясь, говорил:

— Очень хорошо, Скарлетт.

Однажды младший сын Геркулеса, в ту пору работавший уже пастушонком, специально пришел посмотреть на обруч Скарлетт, ведь отец столько говорил ему об этой великолепной вещи. Он боялся подойти к девочке слишком близко, но Скарлетт в этом возрасте была уже чрезвычайно кокетлива и поэтому решила продемонстрировать свое умение перед пастушонком. Она сама принялась играть с обручем прямо перед носом негритенка. Тот делал вид, что рассматривает что-то совсем другое, сторонился, уступая ей дорогу, а сам в это время косил глазом на ярко-желтый деревянный обруч.