Лиза затаила дыхание.

Бабушкины пальцы, вертевшие сапфировый перстень, разжались.

— А потому, — едва слышно, но очень отчетливо ответила королева Таль, — что все это, боюсь, были всего лишь иллюзии. А я, Инго, не хочу тешить себя иллюзиями… и надеяться понапрасну.

Бабушка с трудом встала, но не смогла ступить и шага — бессильно осела на руки Инго. Глаза у нее закрылись.

Металлическое яблоко и перстень со стуком упали на пол.

Лиза тоненько вскрикнула.

— Лекаря? — быстро спросил Инго у Филина.

— Скорую, — ответил волшебник. — В Питере. Аль, попробуй! Не бойся, я тебе помогу.

Амалия послушно кивнула и резко взмахнула руками, точно что-то бросая. Филин быстро сказал: «… а с платформы говорят — это город Ленинград». В глазах у Лизы зарябило и поплыло, и она ухватилась за Андрея Петровича. Мгновение — и вместо дворцовых покоев они стояли посреди прихожей на Гатчинской. Бабушка, как была, в радингленском пышном наряде, полулежала в кресле. Филин торопливо набирал «ноль три».

Взгляд Лизы упал на часы. До начала праздника в Радинглене оставалось всего полчаса.

…Всю дорогу до больницы и особенно обратно Лиза горько раскаивалась, что вообще поехала. Это как-то само получилось — в первый день нового года королю положено общаться с народом, и нарушать этот обычай было нельзя, поэтому Инго пришлось остаться, и фриккен Амалия, конечно, правильно сообразила, что не надо переносить его в Петербург, но это Лиза поняла уже потом. Предательская и трусливая мысль о том, что Филин мог бы поехать один, пришла Лизе в голову уже на полпути в больницу — и Лиза сурово обругала себя дурой и трусихой. Впрочем, легче ей от этого не стало.

Валил густой снег, у старенькой Филинской машины барахлила печка, а может быть, ноги у Лизы так отчаянно замерзли просто от нервов. «Скорую помощь» впереди было почти не видно, под колесами образовалась грязная снежная каша, и несколько раз на поворотах Лизе казалось, что Филин еле-еле справляется с рулем. Ехали они невыносимо долго, а когда доехали, Лиза струсила окончательно. Бабушку сразу переложили на каталку, воткнули ей в руку какую-то трубочку с иголкой и быстро-быстро куда-то повезли.

Саму Лизу долго не пускали на вахте, говорили, дети только с двенадцати лет, и не хотели верить ни Лизе, ни Филину, потому что ученического билета у Лизы с собой, конечно, не было. Лизе отчаянно захотелось сбежать, потому что даже перешагнуть порог больницы и то было страшно и… как-то противно. Лиза, конечно, устыдилась этого страха и опять обругала себя самыми ужасными словами, а Филин очень вовремя крепко взял ее за руку и повел за собой.

Андрей Петрович, наоборот, держался так, словно подобные приключения были ему отнюдь не в новинку. Он в два счета очаровал лечащего доктора, немолодую красавицу с русой косой кренделем, и раздобыл номер ее мобильника и разрешение звонить в любое время. Вообще все, похоже, не только решили, что Бабушка актриса (из-за радингленского атласного платья), но и что Андрей Петрович — ее муж. Вот и хорошо. Он подписывал какие-то бумаги, платил какие-то деньги, кому-то улыбался, а Лиза все это время бессмысленно торчала рядом, переминаясь с ноги на ногу, и волновалась. Что происходит, где Бабушка и что с ней делают, никто не объяснял. Единственное, что Лизе кое-как удавалось — это не смотреть по сторонам: она старалась ничего не замечать и не запоминать.

Наконец их пустили к Бабушке в палату. Палата оказалась отдельная, недавно отремонтированная, с картиной на стене и даже телефоном на тумбочке, но все это Лиза вспомнила только потом, а тогда видела только Бабушкино изжелта-бледное лицо на белой подушке и воткнутую Бабушке в руку тонкую трубочку, уже другую, с жидкостью другого цвета, которая медленно-медленно капала по трубочке из пластикового бурдюка на стальной стойке с колесиками. Филин о чем-то пошептался с молоденькой строгой медсестрой и сказал Бабушке:

— Не грусти, Наталья. Подумай, что тебе нужно, составь список, я все привезу вечером.

— Лучше пришли мне сюда Инго — завтра, прямо с утра, — неожиданно твердым голосом велела Бабушка. — А теперь подожди, пожалуйста, в коридоре, мне надо поговорить с Лизаветой.

Филин послушно вышел, а Лиза так же послушно села на краешек койки, пахнущей казенным бельем и дезинфекцией.

Тут началось самое нестерпимое. Бледная Бабушка, отдыхая после каждого слова, начала давать Лизе наставления, от чего сбежать захотелось еще сильнее. Наставления казались бесконечными: и учить королевские уроки, и не забыть про реферат по истории, заданный в школе на каникулы, и обязательно — «слышишь, Бетан, без отговорок!» — ездить к Леониду Марковичу из консерватории, Бабушка с ним уже договорилась, а телефон и адрес у нее в записной книжке, на столе в кабинете, «и, пожалуйста, не пропускай занятия, я скажу Филину, он проследит». Лиза попыталась отмахнуться, Бабушка настаивала, и у Лизы сорвалось с языка грубое «сама разберусь», от чего она тут же обмерла от стыда. Последнее время Лиза то и дело огрызалась, а удержаться не могла. Но, в самом деле, какие тут, гвозди и гоблины, уроки? Неужели непонятно?!

Потом Бабушка вернула Филина из коридора и почему-то начала тихо перечислять ему, на что у Лизы аллергия. От этого Лизе стало еще страшнее. Филин мягко, но решительно пресек этот разговор, на прощание чмокнул Бабушку в щеку, и Лиза тоже взяла себя в руки, подошла и чмокнула Бабушку в щеку. Щека была холодная, вялая и чужая.

Вокруг больницы тускло, едва пробиваясь сквозь густой снегопад, загорались редкие фонари. Значит, уже вечереет. «Это сколько же мы пробыли в больнице? Полдня?» — попыталась сообразить Лиза.

Занесенная снегом Филинская машина не пожелала заводиться — даже волшебство на нее и то не подействовало, и Андрей Петрович махнул рукой.

— Пойдем на маршрутку, — тихо сказал он.

— А машина как же? — спросила Лиза, чтобы что-нибудь спросить, и тут же укорила себя за глупый вопрос.

— Заговоренная, не угонят, — отозвался Филин, думая о своем. — Потом заберу.

Метель разыгралась не на шутку, уже смеркалось, маршрутка подпрыгивала на ухабах. Лиза забилась в угол, сгорбилась, спрятала нос в воротник пуховика. И хорошо, что маршрутка подскакивает, а то все бы увидели, как ее, Лизу, колотит. Но пассажирам было не до нее — кто уткнулся в мобильник, кто смотрел в окно, кто просто дремал.

«Ты меня дикой розой назва-а-ал и к обрыву с собою позва-ал!» — гнусаво заливалось радио у водителя.

Лиза натянула капюшон пуховика на самый кончик носа — и наплевать, как это выглядит. Она глотала слезы — такие горячие, что окно, к которому она отвернулась, запотело.

«Ты такие слова говори-и-ил, ты такие подарки дари-и-ил!» — не унималось радио.

Больше всего на свете Лизе хотелось заткнуть уши и закрыть глаза. Уши горели от стыда, глаза щипало. Вот бы никого не видеть и ничего не слышать! Она крепко зажмурилась, под зажмуренными веками плавали какие-то пятна, но из них все равно возникали длинные больничные коридоры, серо-зеленые, и мертвенные белые лампы, и черные кресла вдоль стен, и страшные железные каталки. Сейчас зубы у Лизы стучали так, что она чуть язык не прикусила. А там, при Бабушке, надо было держаться, делать вид, что все нормально — как прикидывались все окружающие, и посетители, и больные. Разговаривали все они очень тихо. Ходили по коридорам очень медленно. Почему-то многие пациентки носили косынки или шапочки — не только старушки, но и женщины помоложе. А в соседней с Бабушкиной палатой лежала на койке девушка чуть-чуть постарше Инго…

Лизе хотелось затрясти головой, чтобы выбросить из нее все эти больничные подробности. Но не получалось. Фары маршрутки еле-еле выхватывали из мрака косо летящий снег и кусочек дороги впереди — больница была где-то на окраине. Лиза отчаянно боялась, что сейчас они куда-нибудь врежутся. Один раз из мглы прямо перед ними вынырнул гигантский грузовик, и Лиза перепугалась так, что даже захотелось заплакать. Но это была сущая ерунда по сравнению с тем, как молчал сидевший рядом Филин. Он молчал, словно немой, и, кажется, впервые в жизни не замечал Лизу.