Исаев явился тотчас и щёлкнул каблуками.

— Ракия[29] ещё осталась? — поинтересовался штабс-капитан.

— Да есть маленько. Кхым-кхум…

— Тащи!

— Слушаю, ваш-сок-родь! И закусь?

— Всё тащи!

Проводив Елизара Кузьмича глазами, Петерс только головою покачал:

— Вы же не признавали вестовых и ординарцев, — проговорил он.

— Признал-с, — с усмешечкой сказал Авинов.

А тут и денщик Евгения Борисовича нарисовался, старый солдат Ларин. Он приволок особый чемодан для папирос и табаков — была такая странность у Петерса. Всюду капитан таскал с собой коробки по сто штук «Лаферм» и «Шамшалов», «Месаксуди» и «Стамболи», «Асмоловых № 7» и «Ферезли». Клад!

Правда, на табак был Евгений Борисович скуп. Чаем делился и сахарку отсыпать мог, а вот в куреве отказывал — такую характеристику выдал на Петерса полковник Ряснянский…

Строго поглядывая на Кирилла, Ларин выудил из поклажи наливку в плетёной фляжке, достал серебряные стаканчики. Тут и Кузьмич подоспел — выставил бутылку ракии на столик, мигом вскрыл «аглицкую консерву».

— Ну-с, поехали! — сказал тост Авинов.

Крепкая ракия подрастопила отчуждённость, напряг помалу отпускал штабс-капитана.

Ларин, забившись в угол, бубнил что-то про гвардию, про георгиевские петлицы, а Исаев, сидевший широко, разлаписто, руки уперев в колени, щурился презрительно: «Да куды там… Гвардея тоже… Что гвардея, когда мы, сибирячки, с ашалонов Аршаву брали!»[30]

Захмелевший Петерс вдруг прочистил горло, да и молвил с постной любезностью:

— Виктор Палыч, разрешите вам папиросу.

Кирилл до того удивился, что и слова не сказал — ухватил пальцами коричневую «пушечку» Асмолова да и сунул в рот.

— Благодарю-с! — улыбнулся он, вытягивая из кармана свой кожаный портсигар, набитый турецкими пахитосками, изысканными «Кара-Дениз». — Тогда и вы угощайтесь, Евгений Борисович!

Исаев чиркнул спичкой, поднося огоньку сначала «своему» капитану, а опосля — ларинскому.

Авинов курил редко, но папироска «от Петерса» была крепка, вкусна, душиста.

— Прелесть! — похвалил он табачок. — Сладенький дымок такой… Газообразный десерт!

В улыбке Евгения Борисовича уже не было прежней кислой приветливости. Он затягивался пахучим «Кара-Денизом» так, что западали щёки, и выпускал дым неторопливо, смакуя, щурясь и стряхивая пепел трёхгранным ногтём.

— Господа, слышали новость? — донеслось из соседнего купе. — Барона Врангеля назначили командующим Добровольческой армией.

— А выпивоху Май-Маевского выгнали!

— Выпьем за командармдобра!

— Командармдобр телеграфирует из штарма начштабглаву…[31] — пробормотал Петерс, словно в скороговорке упражняясь. — Виктор, — неожиданно спросил он, ударяя по-французски, в последний слог, — а вы верите в нашу викторию?

Авинов подумал.

— Верилось мне зимой, — сказал он, — а ныне я уверен.

Сказал — и почувствовал лёгкий укол совести. Почудилось ему, что не его это слова были, «не по-честному» выговоренные, — он будто произнёс заученный текст, пробуясь на роль Юрковского, которому, по легенде, полагалось сгорать от энтузиазма и стоя петь «Боже, царя храни!». А он сам был ли уверен?.. Если руку на сердце, то не очень. Надежда была, и ещё какая, и огромное желание победить, но та бессмысленная громада двуногих, противостоявшая Белой гвардии, пугала. У большевиков в залоге была вся Россия — заводы её и фабрики, склады, поля… И покорный народ, который миллионами забривали в Красную армию. Сумеют ли белые одолеть задуренную, умученную чернь, ползучее серое число? Возмогут ли?..

— Господа, господа! — бушевали соседи. — Мы едем на войну, а на войне… За победу, господа!

— Ура-а!

— Баклажка,[32] запевай нашу боевую!

Высокий, совсем ещё детский голос зазвенел, выводя:

— Смелей, дроздовцы удалые…

И всё купе дружно подхватило:

— Вперёд без страха, с нами Бог!..

Дроздовцам отвели для постоя пустые дортуары Новочеркасского девичьего института — ни одной свободной казармы не нашлось, всё было забито офицерами и солдатами. Правда, генерал-квартирмейстер Кусонский не учёл, что в верхних дортуарах жили отрочицы, сироты-институтки, которых княгиня Голицына вывезла из Смольного. Замотался.

Командовал 3-м Офицерским полком седой Жебрак-Русакевич, строгий, заметно подволакивавший ногу, простреленную под Мукденом. Увидав пепиньерок[33] в серых платьях, в белых передниках и пелеринках, стайкой бежавших по блестящему паркету, полковник крякнул. Сказал, пощипывая ус:

— Господа, мы все бывалые солдаты. Но стоянка в девичьем институте, на мой, по крайней мере, век, выпадает впервые. Впрочем, каждый из вас, без сомнения, отлично знает обязанности офицера и джентльмена, которому оказано гостеприимство сиротами-хозяйками.[34]

Дроздовцы чинно разместились на ночлег. Добродушный капитан Китари, с длинными, обвисшими усами, одетый мешковато, словно форма была с чужого плеча, вздохнул мечтательно:

— Поесть бы…

И тут же, словно исполняя его желание, явилась строгая чопорная дама — начальница института. Подозрительно оглядев офицеров, она певучим голосом пригласила всех откушать. Дроздовцы живенько построились парами, да и тронулись в институтскую столовую — обедать побатальонно. Твёрдо печатая шаг, они посмеивались и перешучивались. Видать, кадетская юность пришла на ум.

— Стой, на молитву!

Батальон хором выдал «Отче наш» и расселся за длинными монастырскими столами. Институтки, мило краснея, разносили щи да кашу. Кирилла умиляли девичьи головки в мелко заплетённых косичках, а вот начальница не теряла бдительности — офицерики-то все молодые, красивые, здоровенные, а юные девушки так влюбчивы…

Отпросившись у Петерса, Авинов до самого вечера бродил по новочеркасским проспектам, слонялся у Атаманского дворца, кружил у собора, добрёл до речки Тузлов и вернулся в девичий институт, едва не опоздав на вечернюю зорю «с церемонией».

Полк выстроился на институтском плацу.

— Смирно, господа офицеры! — скомандовал полковник Жебрак, и фельдфебели начали перекличку:

— Поручик Вербицкий!

— Я.

— Поручик Дауэ!

— Я!

— Поручик Димитраш!

— Я!

— Капитан Рипке!

— Я!

— Капитан Туркул!..

Трофимов… Туцевич… Храмцов… Шубин…

— Капитан Юрковский!

— Я! — гаркнул Авинов, холодея, ибо почудилось ему, что он взаправду оборотился в Вику Юрковского…

…Дроздовцев подняли на рассвете, когда Новочеркасск ещё почивал — дворики невысоких домов хранили сонную тишину, не хлопали калитки, не скрипели вороты колодцев, не перекликались голосистые хозяйки.

У Кадетской рощи, посреди площади, где был чуть влажен песок, поставили аналой, и дроздовцы в походном снаряжении, позвякивая котелками, полязгивая винтовками, стали покоем вокруг. Заря разгоралась, обещая ясный день, щебетали ранние птахи, а полковой батюшка читал напутственную молитву. Далёкие горнисты пропели: «В поход!»

Манычский фронт, станица Великокняжеская.

Степь лежала широко и плоско, вся отданная выцветшему, словно линялому, лазурному небу. Тёплый ветер колыхал растрёпанные кустики, чесал невысокую траву, уже выгоравшую, — зелень бурела, высыхая на корню.

Маныч был совсем близко, да только свежестью от него не тянуло — пересохла река, мелкой стала, болотистой и чрезвычайно топкой. Ни пройти ни проехать.

Добровольческая армия выдвинулась на линию фронта, заняв позиции от села Бараниковского до станицы Новоманычской. Конница генерала Шатилова гарцевала на правом фланге к востоку от железной дороги «Царицын — Тихорецкая», 5-й конный корпус Слащова[35] — «генерала Яши», как ласково звали командира бойцы, — растянулся вдоль Маныча к западу, имея главные силы у переправы Казённый мост, а части генерала Кутепова стояли на путях.