Насколько далеко, в двойном понимании этого слова, были русские революционеры обоих направлений находящиеся в эмиграции в Швейцарии, от событий в Петрограде, и какие планы на ближайшее будущее они при этом строили, видно из сообщения русской службы внешней разведки от 23 декабря 1916 года. В нем агент информирует своего начальника о докладе, с которым выступил один из радикальных русских революционеров 3 ноября в Женеве. Тема его посвящена не положению в России и вероятным действиям эмигрантов, она звучит так: «Дело Адлера и кризис социализма — Адлер и Либкнехт».
В нем докладчик Радомысльский (он же Зиновьев) выражает заботу о том, что большинство немецких социал-демократов в последнее время в своем партийном органе газете «Форвертс» перешло на «социал-шовинистскую» линию германского правительства — в защиту войны, что происходит в ущерб рабочему классу. Далее он на международном уровне обвиняет «кризис социализма», так как бывшие борцы за дело социализма попадают на буржуазные правительственные посты (цитирует пример такого случая в Дании).
Третий пункт: убийство австрийского премьер-министра графа Карла Штюрка именно Фрицем Адлером, сыном венского вождя социал-демократии. Этот акт является якобы «новым и нежелательным методом борьбы против буржуазного правительства». Докладчик интерпретирует убийство, которое совершил пацифист Фриц Адлер, «как протест против инициаторов войны» (Штюрк подписал ультиматум Сербии), как «попытку встряхнуть спящую общественность»; он сравнивает мотивацию Адлера с мотивацией русских «народников, которые в борьбе с реакционным русским правительством стали террористами». Убийство Штюрка было инструментализировано друзьями и врагами союза стран Центральной Европы.
При всем понимании попыток спасти честь Виктора Адлера, объявляя его сына сумасшедшим, этот поступок все же следует рассматривать как политический акт. Согласно сообщению охранки, Зиновьев заканчивает св выступление программными лозунгами: «И мы, революционные социал-демократы, понимаем этого человека, этот характер, мы разделяем его чувства и мысли — и все-таки мы не должны признавать это убийство как средство борьбы. Мы выступаем за власть масс в ответ на гнет правительства, за революцию, за массовую забастовку, за массовый террор. Мы протестуем против формулы швейцарских социалистов, которые одобряют убийство, совершенное Адлером, как метод политической борьбы. Мы выступаем не за индивидуальный террор, а за массовый террор, за который выступал и Энгельс и который готов осуществить Либкнехт. Итак, на вопрос, идти ли нам по пути Адлера или Либкнехта, мы должны ответить: «Мы выбираем путь Либкнехта!»
Однако возможность осуществить свои намерения на практике представилась значительно раньше, чем этого могли ожидать швейцарские эмигранты. Решающий фактор времени связан в первую очередь с действиями на фронте. Отъезд царя в Могилев, в Генеральный штаб, для наблюдения за весенним наступлением послужил стартовым сигналом для предстоящих внутриполитических событий.
21 февраля 1917 года (6 марта по западному календарю) Николай еще принимает у себя министров и премьер-министра. К их удивлению, он заявляет, что на следующий день он хочет пойти в Думу и согласно требованиям ее депутатов провозгласить назначение ответственного перед ней правительства.
Но уже в тот же вечер он отказывается от этого намерения и сообщает своему ошеломленному премьер-министру, что на следующий день он все-таки, как и было запланировано, уезжает. Но ему хотелось бы вернуться «не через четыре, а уже через три недели, однако, уловив испуганное выражение лица премьер-министра, быстро исправляет ошибку — или, если удастся, Уже через неделю».
Даже если для царя, как известно, на первом месте было успешное окончание войны, которой он изначально пытался избежать всеми средствами, а не внутриполитические вопросы, казавшиеся ему из-за постоянных Интриг невыносимыми, в этот решающий момент информационный вакуум и утрата чувства реальности стали до такой степени очевидными, что вряд ли что-нибудь могло сравниться с ними по резкости и ожиданиям тяжелых последствий.
Когда царь 22 февраля (7 марта) садится в поезд, отправляющийся в Могилев, в руках германского Генерального штаба, в обязанности которого входит контроль над запланированными Парвусом событиями, уже находится сообщение о том, что самими депутатами Думы (среди которых, как известно, есть и революционеры) начаты беспорядки и восстание. Уже пять дней назад очередная партия германских денежных средств отправлена на скандинавские счета революционеров и их агентов.
При температуре минус тридцать любой недостаток в чем-либо имеет значение. Люди мерзнут, потому что нет топлива, не хватает продуктов, потому что они не могут попасть в столицу. Останавливаются поезда, отопительные котлы локомотивов разрываются от мороза. Если в столице и ходят слухи о том, что эти обстоятельства «спровоцированы», то есть перекрытие подъездных путей, саботаж и задержка товарных поставок искусственно вызваны чьей-то невидимой рукой (следует вспомнить о революционной программе, составленной Парвусом), то это не облегчает дело.
Молва о предстоящих беспорядках, конечно, дошла и до тайной полиции Петрограда. Кто-то должен был все это отлично спланировать, использовать ситуацию в своих целях. Они не сомневаются в существовании заговора — и тем не менее бессильны. Из фабричных кварталов доносятся известия, что при голосовании победу одержали сторонники забастовки. Значит, за ними стоит организация. Но силы правопорядка не смогут особенно многого добиться, потому что военная элита Петроградского гарнизона, обычно защищающего город, находится на фронте, а гарнизон наполнен малообразованными № менее всего заинтересованными в этом резервистами из деревни…
То там, то здесь, где есть очереди за продовольствием, вспыхивают беспорядки. Тут же появляются агитаторы, чтобы воспользоваться сумятицей. «Долой правительство! Долой войну!» Кто-то из стоящей перед булочной очереди разбивает окна. Искра разгорается и переходит дальше. Неожиданно этот магазин начинает штурмовать банда, затем она громит и другие магазины, опустошая их.
На следующий день, 23 февраля, начинаются организованные забастовки. 87 000 рабочих прекращают работу. Еще через день их уже 97 000, затем 240 000 — даже больше, чем Парвус ожидал. Они шагают по улицам с транспарантами, скандируя хором свои лозунги: «Хлеба! Мира! Долой правительство!»
Министр внутренних дел хочет использовать армию. Он дает телеграмму в Генеральный штаб. Одновременно царица телеграфирует царю, что в Петербурге действуют подстрекатели беспорядка, а голода нет — дефициту способствует всего лишь спекулятивная скупка продуктов.
В обратной телеграмме царь приказывает «срочно ликвидировать» беспорядки, так как в связи с войной с Германией и Австро-Венгрией их нельзя допустить. Специальным декретом он прерывает вновь созванное заседание Думы.
27 февраля — 12 марта беспорядки достигают своего кульминационного момента. Улицы заполонили толпы народа, объединенные общим чувством протеста. Восставшие завладели арсеналом оружия и начали занимать стратегические объекты города. Это уже не просто гражданское отчаяние, а великолепный ход инсценированного coup d’etat. [14]
Между тем для восстановления спокойствия и порядка подтягиваются части Волынского и Павловского полков. Но даже эти элитные подразделения братаются с демонстрантами, которых вообще-то должны были подавить. Оказывается, несколькими часами раньше какой-то никем не опознанный неизвестный раздавал солдатам Павловского полка 25-рублевые купюры, чтобы они переходили на сторону противника, а не подавляли восстание. Кто-то заметил это и впоследствии рассказал французскому генералу Жаннину, который в свою очередь сделал соответствующую запись в своем дневнике. Выяснилось, что речь идет об одном британском агенте. Как уже упоминалось выше, после принятого в сентябре 1916 года лордом Милнером и Ллойдом Джорджем решения англичане, так сказать, бок о бок со своими немецкими противниками всячески пытаются разжигать в России беспорядки, чтобы не дать ей возможности приблизиться к своей заветной цели — Босфору.
