Из антинорманистов историк особо выделил С.А.Гедеонова, нанесшего «тяжелое поражение норманской теории, от которого она не оправилась доселе», и Д. И. Иловайского, также отстаивающего «туземное происхождение руси», но в отличие от Гедеонова отрицающего достоверность рассказа ПВЛ о призвании варягов (а в этом, на взгляд Багалея, содержится «самая сильная и убедительная сторона его теории», вместе с тем более слабой считая его мысль о тождестве руси с роксоланами). В работе датского филолога В. Томсена он увидел попытку новейшего обоснования норманизма, но при помощи старых доказательств Куника. Другой ее недостаток заключается в том, что обо всех анти-норманистах ученый «говорит огульно» и обвиняет их в «ложном патриотизме», мешающем им, «вопреки очевидности», принять мысль об образовании Киевской Руси скандинавами. В ответ на это Багалей заметил, что в самих источниках «кроется причина разнообразных, нередко исключающих друг друга мнений». В. О. Ключевского и А. А. Шахматова исследователь охарактеризовал как защитников «умеренного норманизма», очищенного от несообразностей[267].
В 1916 г. М. К. Любавский вел речь о трех теориях происхождения варягов и руси - южнобалтийской, туземной и готской. Из числа сторонников первой он указал Ломоносова, Морошкина, Забелина, более подробно рассуждая о последнем. При этом почему-то утверждая, что в выводе варягов с Южной Балтики Гедеонов шел «по стопам Забелина» (Гедеонов эту мысль отстаивал задолго до Забелина), но в вопросе происхождения руси разошелся с ним и признал ее за коренное восточнославянское племя, передавшее свое имя варягам. В данном вопросе его поддержал Иловайский, считавший варягов норманнами и не придававший им никакого значения в организации Древнерусского государства. Из числа приверженцев готской теории Любавский назвал лишь имя Будиловича. И в конце своего предельно краткого обзора автор снисходительно бросил, говоря о «безуспешности опровержений антинорманистов»: «Все, чего они достигли, это то, что отодвинули назад в более древнее время прибытие варягов-руси в нашу страну»[268].
Данные слова свидетельствуют, помимо тенденциозности ученого, о его самом поверхностном взгляде на историю разработки варяго-русского вопроса и не соответствуют истинному положению дел. Историографический материал беспристрастно говорит (особенно устами норманистов и особенно на примере Ломоносова и Гедеонова, а «имеющий уши слышать да слышит»), во-первых, о принципиальных ошибках Байера, Миллера и Шлецера, по трудам которых наши исследователи сверяли свой взгляд на прошлое России и приумножали их ошибки.
Во-вторых, что сторонники норманской теории шаг за шагом сдавали свои позиции (исторические и источниковедческие), постоянно идя на компромиссы с противоположным направлением и подстраиваясь под все возрастающий и под все более не согласующийся с их выводами уровень научных знаний, но при этом декларативно продолжая утверждать в силу традиции, за которой стояли громкие имена отечественной и зарубежной науки, об «истинности» своего учения. На то их подвигал еще и тезис Шлецера (пожалуй, единственное, что сохранилось в отечественной науке от наследия этого весьма одаренного и вместе с тем весьма противоречивого ученого, первоначально резко отделявшего русь от норманнов), крепко внедрившийся в сознание российского общества, что антинорманисты руководствуются не научными соображениями, а ложным патриотизмом, не позволяющим им признать основателями русского государства германцев.
Итоги изучения варяжской проблемы в дореволюционный период были во многом подведены в 1931 г. В.А.Мошиным в исследовании «Варяго-русский вопрос», по охвату материала (отечественного и зарубежного, от Байера до современной автору литературы, но прежде всего XVIII-XIX вв.) и обстоятельности его разбора не превзойденном до сих пор. И обращает на себя внимание тот факт, что убежденный норманист, эмигрант Мошин решительно отверг, прекрасно осознавая, какую непомерно высокую цену, в том числе и политического свойства, приходится за него платить, примитивное видение дискуссии норманистов и антинорманистов как противостояние «объективной науки» и «ложно понятого патриотизма», уводящее решение варяго-русского вопроса, как то показывает практика, в топи самых безудержных фантазий. С нескрываемой иронией заметив при этом, что «было бы весьма занятно искать публицистическую, тенденциозно-патриотическую подкладку в антинорманистских трудах немца Эверса, еврея Хвольсона или беспристрастного исследователя Гедеонова».
Не соглашаясь «с распространенным мнением о научной ценности антинорманистских трудов», он сказал далее: «Эверса, Костомарова, Юргевича, Антоновича никак нельзя причислять к дилетантам, а, по моему мнению, этот эпитет нельзя приложить и к Иловайскому, филологические доказательства которого действительно слабы, но который в области чисто исторических построений руководился строго научными методами», и открытия которого, «осветив по новому различные моменты древнейшей истории Руси, получили всеобщее признание и заставили даже наиболее упорных его противников внести в свои конструкции необходимые корректуры».
И занять столь принципиальную позицию Мошина заставили, во-первых, прекрасное знание им как историографии варяжского вопроса, так и самих работ антинорманистов, о которых большинство представителей противоположного лагеря судило лишь понаслышке, из поколения в поколение повторяя мнения признанных научных авторитетов, во-вторых, многие, по его же словам, краткие характеристики этого вопроса, попадающиеся «в учебниках и популярных трудах по русской истории», не только не дающие «действительной картины его развития, но часто страдающие значительными и вредными ошибками».
Ученый, говоря, что датский языковед В. Томсен «своим авторитетом канонизировал норманскую теорию в Западной Европе», вместе с тем подчеркнул, что он внес «в изучение вопроса мало такого, что не было бы ранее замечено в русской науке, в особенности в трудах Куника». Но, как констатировал сам же Мошин, Гедеонов, сильно пошатнув своей критикой «основания норманской теории», «похоронил «ультранорманизм» шлецеровского типа», пышно расцветший в первой половине XIX в., и «наиболее выразительными представителями» которого после Шлецера были Сабинин, Сенковский, Круг и Погодин[269]. Но духом и содержанием этого ультранорманизма были пропитаны первоначально все рассуждения Куника. И от которого он, как уже отмечалось, под воздействием Гедеонова открыто отказался в 1862 г., во многом признав несостоятельность своего сочинения «Призвание шведских родсов финнами и славянами», сыгравшего исключительно важную роль в упрочении норманизма в отечественной и зарубежной науке.
Остается привести мнения исследователей, прямо занимавшихся русскими древностями и варяго-русским вопросом, т. е. знающих его предметно и во всех деталях, а не оценивающих его далеко со стороны, непрофессионально и с заведомой предвзятостью. Эти мнения были высказаны ими в ходе дискуссии, которая развернулась в августе 1896 г. на X археологическом съезде после доклада К.И.Якубова на тему «К вопросу о происхождении имени Русь». Так, И.П.Филевич констатировал, «что двухсотлетний опыт русской науки указал бесплодность поисков Руси на севере, как и на юго-востоке», и что в этом случае «довольствоваться случайной связью названий, оставляя открытым вопрос этнографический; нельзя закрывать глаза на тесную связь названия Руси с известной частью русской территории, существовавшую, несомненно, с древнейших времен».
Д. И. Иловайский «справедливо заметил, что существование Руси Угорской - факт чисто этнографический - наносит прямой удар норманской теории». Не сомневаясь, что «норманская теория отжила свой век в русской науке», историк также совершенно справедливо заострил внимание на том принципиально важном обстоятельстве, объясняющем невероятную живучесть этой теории, что «большинство», придерживающееся ее и о котором говорит докладчик, есть большинство шведских, финских, норвежских, датских ученых». Иловайский, отмечая натянутость «объяснения слова «Русь» через финский язык», вместе с тем резонно заключил: «Мы и не должны иметь нужды растолковывать значение слова, которым называется народ: достаточно знать, что имя «Русь» было всегда связано с нашим народом и что наш народ никогда не называл себя иначе, как «Рось», а потом «Русь»; это название связано у нас и с названием рек, преимущественно в южной России. Не менее необъяснимы названия англов и Англии, франков и Франции. Задача историка не в растолковании значения таких названий, а в истории их: выяснении времени их появления, истории их распространения».
