В 1827 г. антинорманист С. Руссов заметил по поводу словопроизводств достойного продолжателя дела О. Рудбека шведского ученого Э.Ю. Биорнера (1743 г.), согласно которым «все главные русские области украсились шведскими названиями» (Белоозеро - Биелсковия или Биалкаландия, Кострома - замок Акора и крепость Акибигдир, Муром - Мораландия, Ростов - Рафестландия, Рязань - Ризаландия, Смоленск - Смоландия): «Вся сия терминология большею частию баснословная, частию натянутая и несколько относительно поднепровских порогов вероятная». Вместе с тем он отметил, как это в свое время было сделано Ломоносовым, факт, не оставляющий норманской теории никакого шанса на существование: «Во всей Скандинавии, т. е. в Дании, Норвегии и Швеции ни по истории, ни по географии нигде не значится области под названием Руссии»[170].

В 1827-1839 гг. Г.АРозенкампф, установив, что слова Ruotsi и Рослаген «не доказывают ни происхождения, ни отечества руссов», вместе с тем указал, что Вертинские анналы «не представляют полного исторического доказательства» шведского происхождения руссов и что названия «руси» и «руссов», обитавших в Восточной Европе, были известны византийцам до прихода Рюрика[171].

В 1828 г. А. Рейц констатировал, что «Шлецеру легко было основать свое мнение о скандинавском происхождении руссов. В пользу оного говорила вероятность, а с первого взгляда и летописи. Но когда Еверс поодиночке показал слабость доказательств, когда он с удивительным остроумием провел ряд глубоких заключений и выводов, начиная от первых следов племени руссов до последнего своего результата; тогда увидели, как трудно будет защищать мнение, доселе столь вероятное от подобного нападения. Но отказаться от него столь же трудно». Будучи не в силах отказаться от этого «вероятного мнения», Рейц вместе с тем сказал: «Неоспоримо, вывести происхождение варяго-руссов предоставлено будущему времени и будущим изысканиям. Мы принуждены признать, что есть следы, хотя темные и бессвязные, южного народа руссов, но важны ли сии руссы для нашей истории, одного ли они происхождения с первыми обладателями России или посторонний народ, существовали ли они до призвания варяго-руссов? - время решит все это»[172].

Но это перспективное научно-критическое направление в нашей историографии, объединявшее, важно подчеркнуть, и норманистов, и антинорманистов и ведущее спокойный и взвешенный разговор по варяго-русской проблеме, было основательно заглушено другим, суть которого сводилась к панегирически-восторженной оценке заслуг в разработке русской истории Байера, Миллера и Шлецера. И которое, надлежит сказать, сложилось уже в момент первого знакомства русского читателя с «Нестором» Шлецера. Так, в 1809 г. переводчик «Нестора» Д.И.Языков, представляя его своим соотечественникам, отмечал, что автор «оказал незабвенные заслуги русской истории». На следующий год в рецензии на первую часть сочинения, помещенной на страницах журнала «Цветник», данные слова были повторены, а также было сказано, что Татищев, Ломоносов, Эмин, не разбираясь в подлинности летописей, «вносили в свои истории нелепости, произшедшие от переписчиков и рождали тем различные споры и несогласия»[173].

Теперь же тональность такого разговора приобрела еще большую резкость, а в связи с тем, что антиподом немецким исследователям (своего рода «тенью») непременно выставлялся Ломоносов, то сколько восторга (зачастую просто безудержного) изливалось в их адрес (и в первую очередь Шлецера), то столько же скепсиса высказывалось по поводу исторических возможностей русского ученого (особенно негативно и в полном согласии со Шлецером трактовалась его роль в обсуждении диссертации Миллера), что автоматически и априори вело к признанию научной состоятельности норманской теории и отказе в том антинорманизму.

И подобный настрой, внедряемый в сознание русского общества как академическими изданиями, так и посредством популярных журналов, по сути носил массовый характер и не позволял по достоинству оценить научное наследие не только названных лиц и их современников, но и представителей последующих поколений науки. Причем, что обращает на себя внимание, проводниками подобного настроя являлись люди, специально не занимавшиеся проблемой этноса варягов. И хотя с их именами связано появление первых историографических обзоров, где значительное место было отведено историографии варяго-русского вопроса, но в основном они просто репродуцировали мысли, высказанные Шлецером (только не приняв его оценки Байера и Миллера) и Карамзиным, отчего их работы так сильно похожи друг на друга.

В 1824 г. в том же «Северном архиве» параллельно с отзывом Лелевеля пытавшегося конструктивной критикой избавить науку от принципиальных издержек концепции Шлецера, была напечатана рецензия Н. А. Полевого где речь о нем шла исключительно в превосходных степенях: что он еще в 1767 г «начал говорить русским о необходимости критического издания наших летописеи и показал пример, сам издавши Никоновскую летопись; но тогда Шлецера не послушали». А в 1802 г. своим противникам он ответил «прекрасным исполнением своего намерения. С удивлением увидел ученый и неученый свет русские летописи в новом, необыкновенном критическом разборе» Называя его план публикаций летописей «превосходным» и говоря что от него начинают отклоняться, историк заметил, что профессор Р.Ф Тимковский, издавая Лаврентьевскую летопись, «исправлял только те слова, которые противоречили явно смыслу, отмечая свое чтение внизу страниц». Но по мнению Полевого, абсолютизировавшего манеру работы Шлецера с летописью и не принимавшего иной, Тимковский «мог бы, не нарушая условий критики исторической, быть смелее в исправлении ошибок»[174].

На следующий год Ф.Зубарев основную часть своей небольшой статьи помещенной в журнале «Вестник Европы», посвятил прославлению, по его же словам, «подвигов» Шлецера, говоря, что его «ум обширный и глубокий оказал незабвенные услуги нашей истории», что он «побеждал предрассудки современников, неприметно направляя их к благоспешности своих начинании - к истинной исторической критике», способной установить, что написал Нестор, как он понимал написанное, справедливы ли его мысли. Для Зубарева не было никаких сомнений в том, что сочинение Шлецера «Нестор» - это «истинный образец исторической критики», который возбудил у нас и за граничен «охоту заниматься критикою, и дал повод с пользою употребить свои дарования: он составил эпоху, с которой началось у нас исправление истории государства российского», что примечания к нему богаты различными историческими фактами, мыслями за сорок лет «трудов неусыпных» и содержат все доказательства в пользу норманства варягов.

Заведя разговор о его книге «Probe russischer Annalen», изданной в 1768 г. в 1ермании, а затем в Англии, и легшей в основу «Нестора», Зубарев подчеркнул, что она произвела сильное впечатление (но, видимо, по незнанию этой ранней работы немецкого ученого не обратил внимание на ее принципиальные отличия от «Нестора»), А во «Всеобщей северной истории» Шлецер показал продолжает автор, что народные имена скифов и сарматов совсем не важны «для истории новых народов и что вообще история северная, и в особенности российская, от исследования оных имен геродотовых не получит никакого приращения». Высоко отзываясь о трудах шведского ученого Ю.Тунманна(1772 и 1774 гг.), Зубарев заметил, во-первых, что им «часто руководился» Карамзин (т. е. как верны его изыскания), во-вторых, что он критиковал Шлецера, который называл его из своих рецензентов «умнейшим», в-третьих, что его мысли о происхождении Руси «заслужили особенное внимание современников», в-четвертых, что перед смертью исследователь признался в ошибках, которые желал бы исправить («сие считаю обязанностью честного человека: ибо заблуждения слишком плодовиты»)[175].

В 1826 г. Н. А. Полевой на страницах «Московского телеграфа» выступил с рецензией на только что изданную на русском языке работу Г. Эверса «Предварительные критические исследования для российской истории», где сразу же отметил, не вдаваясь в детали, что автор «увлекся историческою гипотезою, что русские происходят не из Скандинавии, но от хазар», и что эту мысль он высказал еще в 1808 году. Говоря, что результат его «несправедлив», Полевой вместе с тем подчеркнул, что «сочинитель, ошибаясь вследствие своих изысканий, имеет между тем полное право на уважение наше, как ученый Критик истории», после чего привел известные слова Карамзина о нем. И, как заключал Полевой, «желание г. Эверса опровергнуть скандинавское происхождение русских заставило его в I-й части входить в строжайшие исторические исследования по сему предмету. Странно, что во II-й части, где он доказывает хазарство русских, этот самый критик основывается на несправедливых истолкованиях и неверных выписках».