Н.М. Карамзин в 1816 г. в «Истории государства Российского», с которой практически одновременно с русскими читателями знакомились западноевропейцы, вел речь о «нелепостях ученого Далина», о том, как он «открывал» источники по своей родной истории: «Обратил сказки древних о гетах и скифах в шведские летописи!», об ошибках в размышлениях о русской истории Байера, Миллера и Шлецера. По его мнению, Байер «излишно уважал сходство имен, недостойное замечания, если оно не утверждено другими историческими доводами», в связи с чем отыскал Кия в готском короле Книве, что он «худо знал нашу древнюю географию», выводил финнов от скифов и др.
Отметил ученый источниковедческую неразборчивость Миллера, породившую фантазии в диссертации, его увлеченность выискивать «сходство имен». Так, противопоставляя саги - «сказки, весьма недостоверные» - летописям, достойным «уважения», Карамзин говорил, что «шведский повествователь Далин, весьма склонный к баснословию, отвергает древнюю Историю Саксонову. Несмотря на то, Миллер в своей академической речи с важностию повторил сказки сего датчанина о России, заметив, что Саксон пишет о русской царевне Ринде, с которою Один прижил сына Боуса, и что у нас есть так-же сказка о Бове королевиче, сыне Додона: «Имена Боус и Бова, Один и Додон, сходны: следственно не должно отвергать сказаний Грамматика!».
Не принял Карамзин и раскритикованное Ломоносовым желание Миллера «скандинавским языком изъяснить» Изборск как Исаборг (город на реке Исе), указав при этом на обстоятельство, делающее такое «изъяснение» совершенно абсурдным: «Но Иса далеко от Изборска». Опротестовал он и попытку Шлецера, направленную на сохранение норманской теории, вычеркнуть из русской истории открытую Ломоносовым черноморскую (понтийскую) русь, существовавшую в дорюриково время, справедливо сказав, что «где истина сама собою представляется глазами историка, там нет нужды прибегать к странным гипотезам... Народы не падают с неба и не скрываются в землю, как мертвецы по сказкам суеверия», и вопреки мнению Шлецера заметил, что «предки наши действительно разумели всех иноплеменных под именем немцев».
Отверг Карамзин и мысль Ф.Г.Штрубе де Пирмонт, утверждавшего в диссертации «Рассуждения о древних россиянах», написанной в 1753 г. и опубликованной в 1785 г., что руссы-готы жили «между Балтийским и Ледовитым морем, в земле, которая в исландских сказках именуется Ризаландиею, Risaland». Как заключал историк, «Ризаландия, земля великанов, или Йотун- гейм, принадлежит к баснословию исландскому: там обитали не варяги-русь, а злые духи, оборотни, чудовища».
Но в вопросе этноса варягов он полностью поддержал Байера, Миллера, Шлецера (с ними «согласны все ученые историки, кроме Татищева и Ломоносова»), Так, Миллер, «признав варягов скандинавами, справедливо доказал ошибку тех, которые единственно по сходству имени считали варягов-русь древними роксоланами». И «ныне трудно, - взывал Карамзин к чувствам своих многочисленных читателей - поверить гонению, претерпенному автором за сию диссертацию в 1749 году. Академики по указу судили ее: Ломоносов, Попов, Крашенинников, Струбе, Фишер на всякую страницу делали возражения. История кончилась тем, что Миллер занемог от беспокойства, и диссертацию, уже напечатанную, запретили. Наконец Миллер согласился, что варяги-русь могли быть роксолане». Вместе с тем ученый допускает, что довольно показательно, возможность призвания варяжской руси из пределов Пруссии, на чем как раз и настаивал Ломоносов. И куда эта русь, предполагал Карамзин, пытаясь хоть как-то согласовать норманскую теорию с противоречащими ей фактами, могла переселиться «из Швеции, из Рослагена».
Стремясь нейтрализовать подмеченный Ломоносовым факт отсутствия у скандинавов известий о Рюрике и его братьях (а эту «ахиллесову пяту» норманизма пытался прикрыть Шлецер, что подтверждает верность наблюдения Ломоносова), он возразил, повторяя своего кумира: «Сим молчанием Ломоносов хотел опровергнуть ясную, неоспоримую истину, что Рюрик и братья его были скандинавы; но шведы и датчане имеют ли собственную подробную, верную историю сего времени? Нет: Саксон Грамматик выдумывал, Торфей угадывал». В целом, позиция Ломоносова в варяжском вопросе была сведена к тому, что он желал «соображать историю с пользою народного тщеславия», по причине чего она утрачивает «главное свое достоинство, истину...». Татищев же, по словам Карамзина, «хотел непременно сделать русских варягов финляндцами, не думая о том, что сии последние называются в наших летописях емью» и что они вместе со славянами «обитали на одной стороне Бальтийского», а не «за морем», как на то указывает ПВЛ. Но при этом сам, говоря о возможности прихода варяжской руси из Пруссии, резонно подчеркивал: «Варяги-Русь... были из-за моря, а Пруссия с Новгородскою и Чудскою землею на одной стороне Бальтийского: сие возражение не имеет никакой силы: что приходило морем, называлось всегда заморским; так о любекских и других немецких кораблях говорится в Новгород. Лет., что они приходили к нам из-за моря». Позже (в двенадцатом томе) исследователь представил Татищева, не без влияния Шлецера, человеком, «нередко дозволявшим себе изобретать древние предания и рукописи»[161].
Обращает на себя внимание тот факт, что Карамзин дал предельно высокую оценку заслугам немецких ученых в разработке русской истории, причем независимо от того, как они решали варяжский вопрос, и эта оценка отражает не только его позицию и характерна не только для его времени. В 1818-1819 гг.
М.Т. Каченовский, разбирая в своей знаменитой статье «От киевского жителя к его другу» «Предисловие» труда Карамзина, с одной стороны отметил, что «он очень хорошо знает, что не имевши таких предшественников, каковы, например, Байер, Миллер, Тунманн, Ulmpummep, а особливо знаменитый А. Шлецер, нам очень мудрено было бы предпринять путешествие к храму Истории; и теперь еще путь к нему беспрестанно углаживается учеными германцами. Тебе известны почтенные труды Круга, Лерберга, Еверса, сих иноплеменных соотечественников наших, учености которых сам историограф отдает должную справедливость» (причем труд последнего «Предварительные критические исследования для российской истории» был охарактеризован Каченовским как «превосходный»).
С другой, упрекнул его в недостаточно уважительном и объективном отношении к их работам по древностям России (вся «вина» Карамзина заключалась лишь в том, что он не согласился с Эверсом и что позволил усомниться в периодизации русской истории, предложенной Шлецером, назвав ее «более остроумною, нежели основательною»). После этого Карамзин, стремясь реабилитировать себя в глазах своих критиков и читателей, отдельной строкой прописал в примечании к первому тому, помещенном в «Дополнениях к тому IX», что Эверс «пишет умно, приятно; читаем его с истинным удовольствием и хвалим искренно: но не можем согласиться с ним, что варяги были козаре!... Г. Эверс принадлежит к числу тех ученых мужей Германии, коим наша история обязана многими удовлетворительными объяснениями и счастливыми мыслями. Имена Баера, Миллера, Шлецера, незабвенны. Мы недавно лишились Лерберга, трудолюбивого, основательного, проницательного исследователя древностей; но еще имеем г. Круга; всем известны его прекрасные сочинения о российских монетах, о византийской хронологии: ожидаем новых, не менее любопытных».
Подобный панегирический настрой по отношению к немецким историкам не мог, конечно, не привести Карамзина к ошибочным заключениям, вошедшим в науку. Так, например, превознося заслуги Шлецера, он приписал ему опровержение мнения Байера и Миллера, что не было Дира и что существовал только один князь Аскольд (якобы «по чину диар», по-готски судья), хотя это заблуждение, ссылаясь на показания русских и иностранных источников, развенчал еще Ломоносов в своих отзывах на диссертацию Миллера (и лишь много лет спустя вышла статья Шлецера «Oskold und Dir» // Eine russische Geschichte, kritisch beschrieben von A.L. Schlozer... - Gottingen, 1773)[162].
