Отмечая, что ПВЛ превосходна «в сравнении с беспрестанной глупостью» саг, назвал последние «безумными сказками», «легковесными и глупыми выдумками», «бреднями исландских старух», сожалея при этом, что Байер «слишком много верил» им. «И заслуживали ли сии глупости того, - убеждал Шлецер читателя, - чтобы Байер, Миллер, Щерб... внесли их в русскую историю и рассказывали об них с такой важностию, как будто об истинных происшествиях», и заключал, что «все презрение падает только на тех, кто им верит». Говоря, что «легковерные собиратели и переписчики сказок 13,14 и 15 веков» ссылаются на писателей XVI-XVII вв.: Кранца, Магнуса, Претория, Рудбека и др., «не размышляя о том, что для истории нужно знать, откуда последние взяли или могли взять свои известия», он предложил выбросить «исландские бредни из всей руской древнейшей истории» (подобный гиперкритицизм по отношению к сагам так же, конечно, недопустим, как и их абсолютизация, приводящая норманистов к рождению многочисленных фантазий).
В 1809 г. Шлецер в пятой части «Нестора» (в русском издании 1809- 1819 гг. пять частей его немецкого варианта были слиты в три тома) поместил приложение, непереведенное, стоит заметить, на русский язык, где гневно отреагировал на появление работы дерптского историка и своего ученика Г. Эверса «Vom Urschprunge des russischen Staats» («О происхождении Русского государства». - Riga, Leipzig, 1808). Такая реакция маститого и европейски известного ученого была вызвана выводами Эверса, абсолютно несовместимыми с его собственными, что русь имеет южное, вероятно, хазарское происхождение и что государственность у восточных славян сложилась еще до призвания варягов (как подчеркивал в «Предисловии» Эверс, «заняться нижеследующими исследованиями меня побудило издание Шлецером Несторовой хроники. Однако мои изыскания настолько отличаются от учений этого знаменитого человека, что их можно считать абсолютным противоречием сочинениям Шлецера. Подобно Байеру и Тунманну он полагает, что основатели самого крупного государства в мире пришли с берегов Балтийского моря, я же полагаю, что с берегов Черного моря. И все же к таким противоположным выводам нас незаметно привела общая цель: он искал истину, я тоже»). Именуя его «выдумщиком» и «поэтом хазар» (выше говорилось, что в «Опыте анализа русских летописей» Шлецер в руси видел понтийскую русь и сближал ее в том числе и с хазарами), человеком «в высшей мере самонадеянным» и мнящим себя ученым, Шлецер обвинил автора в непростительном для исследователя проступке - плагиате: он дословно, без каких-либо ссылок, «напечатал целые абзацы, целые страницы из моего «Нестора» и других работ (в его книге вообще нет ничего нового), а заодно и в том, что он переполнен «черной неблагодарностью к учителю».
Эверс, распалялся все более Шлецер, «самый незнающий из моих противников, что даже «самый необразованный из моих критиков» «турок» Эмин знает больше его, что он ничего не знает из средневековой истории, истории права, возникновении государства, что все свои знания он почерпнул из журналов и всю русскую историю узнал из «Нестора». В целом Шлецер «приговорил» работу Эверса к числу тех, которые «а priori могут быть осуждены, так как они плохи в литературном и моральном отношении». Столь беспощадный критик не удовольствовался такой публичной и совершенно уничижительной «поркой» своего вчерашнего студента, которая могла стоить ему, как минимум, научной карьеры. Чтобы вызвать у читателя совсем уж негативное восприятие Эверса (которого получается записал в число личных врагов и предателей), следовательно, и его идей, он привел несколько писем последнего к себе, в которых тот выражал «уважение, доверие» к Шлецеру, готовность во всем следовать его советам, и при этом не только снабдил их саркастическими комментариями, но и исказил их подлинный смысл[154].
Насколько далеко, поддавшись чувствам, зашел Шлецер в неприятии Эверса и его концепции, тем самым отступив от принципов научной этики, да и самой науки в целом, показывают отзывы немецких ученых-норманистов на ту же книгу, высказанные одновременно со Шлецером. Так, в 1808 г. И. С. Фатер полностью согласился с выводами этого «очень ценного сочинения». Тогда же сын Шлецера X. А. Шлецер, отмечая, что Эверс отважился выступить против скандинавского происхождения руси, которое для всех «стало фактом», вместе с тем вел речь об «усердии, начитанности» автора, об умении высказывать им «здравые суждения».
В 1809 г. Ф. Рюс, посвятив труду Эверса довольно развернутую рецензию, признал «остроумие», «ученость» и «кровопотливое прилежание» своего университетского товарища. При этом говоря, что против выводов Шлецера восстала «русская национальная гордость», что Эверс пытался опровергнуть доказательства скандинавского происхождения Руси, выдвинутые Шлецером (а в них Рюс видел неоспоримые факты, тогда как хазарская теория «базируется пока лишь на оригинальных, но подчас софистских гипотезах»), что его труд пятьдесят-шестьдесят лет назад был бы воспринят «как величайшее счастье» и что он цитирует многих, кто «по большей части нафантазировал о варягах». Лестно о нем отозвались русские академики И. Ф. Круг и А.Х. Лерберг на конференции Петербургской Академии наук, заостряя внимание, прежде всего, на критике Эверсом «слабых мест в рассуждениях Шлецера и Тунманна о происхождении руси»[155].
Эверс не промолчал в ответ Шлецеру и показал, издав в 1810 г. в Дерпте «Unangenehme Erinnerung an August Ludwig Schlozer» («Неприятные воспоминания об Августе Людвиге Шлецере»), что может постоять и за свое имя как ученого, и за свои идеи. Вынеся в эпиграф слова Шлецера, сказанные в 1777 г., что «от человека, который публикует частную переписку, предназначенную лишь для двоих, и использует ее во вред автору, так от этого человека нужно защищаться святой водой и крестным знамением», он обвинил, его в подлоге. Многие предупреждали, вспоминал Эверс о работе над своей «маленькой книжицей», что Шлецер, «не привыкший к критике, поведет себя как негодяй», при этом прикрываясь любовью «к истине». Я же считал, что он, сам свободно высказываясь на благо науки, не взирая на личности, позволит подобное и другим. Но я ошибся, констатировал Эверс, и «в гневе его ущемленное самолюбие перебороло его порядочность и заставило написать пасквиль на меня, который позорит пятую часть его «Нестора»[156].
В 1811 г. Н. Брусилов в статье «Историческое рассуждение о начале русского государства», разделяя взгляд Шлецера на этническую природу варягов-руссов, не принял его мысль, что лишь с 862 г. начинается Русское государство, и утверждал, что «оно существовало задолго» до пришествия руссов («славяне еще до Рюрика имели уже города, торговлю и, вероятно, ремесла и художества; следственно, политическое их бытие было уже основано») и что Русь была более просвещенной, «нежели как мы обыкновенно воображаем». Оспорил исследователь и «исторический скептицизм» Шлецера и Миллера, полагавших, «что все повествование о древнем славянском народе, о их князьях, городах и тому подобное, вымышлено после Нестора северными и польскими писателями».
В тот же предгрозовой 1811 год Г.П.Успенский в «Опыте повествования о древностях руских», вышедшем в Харькове, привел мнения по поводу объяснения имени Русь: от некоего князя Рос, от роксолан, которые отверг на том основании, что в старину наша страна именовалась Русь, а после Русия. Затем он передал точки зрения шведа Ф.И. Страленберга, что Русь образовалась «от слов Russ или Ruskia, что значит русый, рыжий, рыжеволосый», и В. Н. Татищева, выводившего Русь из сарматского языка, «на котором оное, по его мнению, означает чермный или красный, полагая, что народ сей назван так по причине рыжих или русых волос». И согласился с О. Далиным, что название Русь произошло «от готского слова Russ, означающего на росском языке стержень, быструю реку, водопад, порог. Отсюда произошло шведское слово Russia, рыболовная посуда; равно как Ro, Roder, грести, гребло или весло, а оттуда Рослаген или Родслаген»[157].
