В силу какой причины — он так и не мог сказать, может быть потому, что гораздо легче увидеть в чужом глазу соринку, чем в своём — бревно.

Торговля эта имела и другие неприятные стороны; правда, с худшей из них ему сталкиваться почти не приходилось. Покупкой рабов в штатах, расположенных ближе к Северу, занимался главным образом Мак-Грэб. Вырывать рабов из родных домов и разлучать с семьями было делом трудным и неприятным, во всяком случае для него, хотя Мак-Грэб никогда на это не жаловался.

Продажей рабов в Августе занимался Гудж; он, как и всякий другой, умел представить свой товар в необычайно выгодном свете. Мало кто мог бы превзойти его в искусстве продать чахоточного или золотушного раба за сильного и здорового или же сбыть сорокапятилетнюю женщину, выдав её за тридцатилетнюю.

Мои обязанности, — продолжал рассказывать мистер Колтер, — состояли в наблюдении за невольничьей тюрьмой в Августе, где рабов откармливали и приводили в порядок перед продажей. Здесь царило изобилие и допускалась даже известная мягкость в обращении: рабы должны были на аукционе казаться упитанными и весёлыми. Но здесь, однако, происходили тяжёлые сцены, например когда разлучали матерей с детьми. Эти сцены производили на меня очень сильное впечатление — я ведь человек чувствительный, — сказал он, прижимая руку к сердцу с каким-то театральным, даже, пожалуй, слегка насмешливым видом, так что нельзя было понять, говорит он это в шутку или всерьёз. — По правде говоря, — добавил он, — я обычно как-то нелепо переживаю женские и детские слёзы, и это несколько мешало мне в моём деле. Не будучи вовсе человеком набожным, я брался за самые разные дела, но я в течение всей моей жизни слишком глубоко чтил, память матери, вложившей в мою юную душу благоговение перед религией, для того чтобы хвастаться своей верой. Я не мог, подобно моему компаньону Гуджу, прикрываться словами святого Павла и патриархов, и моё собственное, состоящее из плоти и крови сердце иногда, как выражался Гудж, «портило хорошие дела».

Один такой случай и явился поводом для первой серьёзной ссоры с моими компаньонами, после которой мне пришлось покинуть их торговый дом.

Однажды Мак-Грэб пригнал из Северной Каролины особенно удачную партию невольников и среди них молодую женщину необычайной красоты с хорошеньким мальчуганом, едва начинавшим говорить. У обоих цвет кожи был очень светлый, и они вполне могли бы сойти за белых. Её глубокие чёрные глаза были полны грусти, и, несмотря на эту дымку печали, сквозь которую ни разу не пробивалась улыбка, во всём выражении её лица была какая-то удивительная мягкость, которая с первого же взгляда произвела неизгладимое впечатление на моё чувствительное сердце. Мне очень хотелось приобрести её для себя, но я понимал, что это неосуществимая мечта: мои компаньоны ни за что не дали бы своего согласия, так как я и без того должен был фирме изрядную сумму за двух девушек, которых отобрал для себя.

Молодая женщина, по-видимому, получила хорошее воспитание. В последнее время, перед тем как она попала в руки Мак-Грэба, она служила горничной у какой-то дамы, всё имущество которой и рабы были проданы с торгов за долги, согласно судебному приговору.

Мак-Грэб, подмигивая и хихикая, клялся, что такой красивой женщины он не покупал за всю свою жизнь, да и к тому же так дёшево! Она досталась ему вместе с ребёнком за пятьсот пятьдесят долларов, в то время как ей одной цена по меньшей мере две тысячи да мальчуган ещё стоит сотню долларов. Он сказал, что она превосходно шьёт и вышивает, и если даже продать её просто как портниху или горничную, тысячу долларов за неё можно выручить легко.

«Но, — добавил Мак-Грэб, многозначительно подмигивая Гуджу, постное лицо которого расплывалось в улыбке при одном намёке на такую выгодную сделку, — если эту девчонку доставить в Новый Орлеан и пустить как «предмет роскоши», за неё можно выручить вдвое больше!»

Как я ни старался скрыть свои чувства, при этих ужасных словах я не удержался и глубоко вздохнул. Острый взгляд наблюдательного Колтера тут же подметил, что упоминание о молодой женщине из Северной Каролины и её ребёнке сильно меня взволновало, и стал рассказывать о них подробнее, как бы испытывая меня.

— Что с вами такое? — воскликнул он и пристально на меня посмотрел. — На вас это так странно подействовало. Если вы будете печально вздыхать по поводу каждой красивой молодой женщины, проданной как «предмет роскоши» на новоорлеанский рынок, то вам тяжело достанется ваша поездка.

Только ценою больших усилий воли мне удалось заставить себя говорить спокойнее, и тогда я спросил его, не помнит ли он, как звали эту женщину.

— Да, помню, — ответил он. — Давненько это было, лет двадцать тому назад, но я редко забываю лица и имена. По-моему, её звали Касси.

При звуке дорогого мне имени сердце моё отчаянно забилось. Я прислонился к дереву, под которым мы стояли, и спросил:

— А может быть, вы помните, как звали ребёнка?

— Надо вспомнить, — ответил мой собеседник и с минуту помолчал. — Да, вспоминаю. Его как будто звали Монтгомери.

Этим именем мы с Касси назвали нашего сына в знак благодарности за доброе отношение к нам её хозяйки. Я не мог уже сомневаться, что в рассказе Колтера речь шла о моей жене и моем сыне.

Я постарался как мог справиться со своим чувством и попросил Колтера продолжать. Но он не особенно торопился.

— Видно по всему, — сказал он, пристально глядя на меня, — что это дело вас необычайно интересует. Насколько помнится, вы говорили мне, что это уже не первая ваша поездка в Америку и что вы были здесь лет двадцать тому назад. Двадцать лет тому назад вы были совсем молоды, а молодым людям свойственно увлекаться. Сколько бы мне ни рассказывали об английской добродетели и английских правилах приличия, когда вы, молодые англичане, приезжали в нашу страну, среди вас можно было найти не больше аскетов, чем среди нас. Но даже целомудренный Иосиф, или Сципион,[49] или сам папа римский, если он не устоит перед такой вот прелестью, будет заслуживать прощения. В этих девушках есть какое-то особое мягкое очарование, которое делает их совершенно неотразимыми. Я не удивляюсь зависти, ярости и ревности наших белых женщин; они ведь прекрасно сознают, что в этом отношении должны уступать первенство негритянкам. Естественно, что это делает белых женщин капризными и раздражительными, но от этого ничего не меняется и сами они не становятся более привлекательными. Поэтому им приходится удовольствоваться тем, что они властвуют над домом и над слугами, в то время как какая-нибудь юная невольница, будь она негритянка, мулатка или даже белая, властвует над сердцем её мужа.

Существует немало таких девушек, одного пребывания которых в доме достаточно, чтобы испортить характер самой добродушной женщины.

А что касается Касси, которая вас так заинтересовала, любой мужчина почёл бы за честь остановить на ней свой выбор. Я говорю вам это как любитель и знаток женщин и как человек, который торговал ими. Я думаю, что и в том и в другом случае моё мнение что-нибудь да значит. Мальчишка тоже был чудесный. Не знаю, кто был его отцом. А ведь верно, — сказал он, глядя на меня с каким-то комическим выражением, — я бы не удивился, если бы нашёл сходство!

Видя, однако, что его попытка пошутить не находит во мне никакого отклика, и заметив, может быть, своим зорким взглядом набежавшие мне на глаза слёзы, он слегка изменил свой тон.

— Да, иногда мы к ним крепко привязываемся. Мужчин мы ещё можем подчинить себе, как будто это обезьяны или какие-нибудь звери, но с женщинами чаще всего у нас ничего не получается. Я вот знал здоровенного малого, грубияна и дикаря, который ни бога, ни человека не боялся. И, представьте, какая-то девчонка лет пятнадцати или двадцати, не то мулатка, не то негритянка, — она сумела стать на плантации чем-то вроде царицы Эсфири[50] и нередко смирила гнев господина против своего тёмного племени, — так вот эта девочка превратила его в сущего ребёнка, и он стал покладистым, как ручной медведь, который пляшет под дудочку. Вот смягчающее обстоятельство, о котором защитники рабства особенно не говорят, но оно-то, может быть, больше, чем все остальное вместе взятое, способно влить капельку тёплого чувства в отношения между господином и рабом. Этим путём сама природа возвращает того и другого к их изначальному равенству. Купидон со своим луком и стрелами — заклятый враг всех каст и всех аристократических предрассудков. Кстати, вы читали когда-нибудь «Историю Вест-Индии» Эдвардса?[51]