— Кому ты принадлежишь? — был первый вопрос, заданный пленнику почтенными судьями.

— Я принадлежу господу богу, создавшему всех нас, — спокойно и торжественно ответил Томас.

Этот неожиданный ответ у одних вызвал удивление, у других — взрыв смеха. Хохот усилился, когда один из судей иронически воскликнул:

— Господу богу, сказал ты? А по-моему, так дьяволу! И отправишься ты к нему без задержки, будь спокоен!

На повторный вопрос, кому он принадлежит, Томас твёрдо заявил, что он свободный гражданин. Судья потребовал от подсудимого, чтобы он предъявил документы, удостоверяющие его слова.

Выслушав показания двух свидетелей, судьи признали Томаса виновным в убийстве управляющего и с насмешливой торжественностью спросили его, нет ли у него возражений против того, чтобы к нему применили смертную казнь.

— Делайте что вам угодно, — произнёс обвиняемый, весь исполненный негодования. — Убейте меня или помилуйте — мне это всё равно! Лучшие годы моей жизни я провёл в рабстве. Мою жену на моих глазах засекли насмерть. Когда я вырвался на свободу, вы стали травить меня собаками, стреляли в меня из ваших карабинов, назначили награду за мою голову. Но и я достаточно долго обманывал вас и платил вам вашей же монетой. Белый, убитый сегодня, не первый, кто испытал на себе силу моего удара. Если б у вас хватило смелости напасть на меня в одиночку, если бы вас было двое, трое против меня одного, я бы расправился с вами, как вы того заслуживали! Но дюжина вооружённых люден, верхом на лошадях, да ещё с собаками… Разве может со всем этим сладить несчастный негр, у которого есть только ноги, руки да нож! В своё время я бы справился с вами… Но я уже становлюсь стар. И лучше умереть сейчас, когда во мне есть ещё и сила и смелость, чтобы бросить вам в лицо всё моё презрение — да, всем вам, — чем попасть к вам в лапы, когда я стану уже беспомощным, дряхлым стариком!

Этот дерзкий вызов привёл всех присутствовавших в дикую и какую-то дьявольскую ярость.

— Мало для него виселицы! — заорали некоторые из них. И вслед за этим криком поднялся ужасный рёв:

— Сжечь его! Сжечь его живьём!

В толпе сразу же нашлись добровольцы, принявшиеся за приготовления к этому чудовищному делу.

Напрасно я при поддержке двух или трёх участников этой облавы — среди них был и плантатор, рядом с которым я ехал и от которого я всё это узнал, — решительно протестовал против этой ужасной и противозаконной жестокости. Тот же омерзительный негодяй, который выбил из рук Томаса флягу, взял теперь на себя роль распорядителя.

Он заявил, что необходимо примерно наказать виновного именно сейчас, в этих краях, где развивают свою тлетворную деятельность аболиционисты, которые (при этом он угрожающе посмотрел на меня) осмеливаются завязывать сношения с такими подлыми преступниками, как этот негр. Много лет подряд Том Дикарь сеял в этих местах страх и смуту. Рассказы о его подвигах передавались среди негров из уст в уста и наделали много вреда, побуждая других негров следовать его примеру. Поэтому нужно в корне пресечь его влияние и расправиться с ним так, чтобы всем стало страшно.

Вскоре же здесь навалили целую груду сухих дров.

Несчастную жертву мстительной злобы рабовладельцев поместили в самой середине этой кучи.

Дрова подожгли, и столб огня и дыма взвился над головой Тома. Но даже и теперь он смотрел на своих ликующих палачей с улыбкой, полной гордого презрения.

Не будучи в силах дольше терпеть это страшное зрелище, я стал выбираться из толпы. Но оказалось, что за мною следят. Меня схватили и по приказанию распорядителя этой страшной церемонии подтащили к самому костру; видимо, они считали, что мне полезно посмотреть на эту расправу.

Томас узнал меня — по крайней мере так мне показалось, — уже охваченный пламенем, он поднял руку, словно прощаясь со мной.

О, как изобразить весь ужас этих мгновений! Не знаю, были ли бы мои страдания мучительнее, если бы я сам был на месте Томаса… Мне казалось, что сердце моё разорвётся. Вся кровь хлынула мне в голову. Выдержать всё это у меня не хватило сил… Потеряв сознание, я упал на землю.

Очнувшись, я увидел, что вокруг меня суетятся четыре или пять негритянок. Они всячески, старались привести меня в чувство. Как только я открыл глаза, они все стали радостно кричать.

Только потом уже, окончательно придя в себя, я заметил, что за то время, когда я лежал без сознания, кто-то успел тщательно обыскать мои карманы и перерыть все мои седельные мешки. Надеялись, очевидно, чем-нибудь подтвердить подозрение, которое я возбудил своим сочувствием к Томасу.

Но, кроме аккредитивов и рекомендательных писем из Ливерпуля, адресованных самым крупным торговым фирмам в Чарлстоне и Новом Орлеане, при мне не оказалось никаких бумаг. Письма эти удостоверяли, что я англичанин, приехавший в Америку отчасти по делам, а отчасти для собственного удовольствия.

Все эти бумаги и письма были прочтены публично и вызвали резкое расхождение во мнениях высокопоставленных граждан Эглингтона, которые в данном случае были наделены всеми правами и полномочиями Комитета бдительности, а я уже имел накануне перед глазами наглядный и грозный пример того, каковы эти права и полномочия.

Уже то обстоятельство, что я был англичанином, заставило самых ярых ревнителей порядка утверждать, что я скорее всего аболиционист и заговорщик. То, что я так упорно добивался для Томаса глотка воды, многим показалось подозрительным. Мой разговор с ним наедине и какие-то намёки с моей стороны, которые негр, как видно, понял, явились тяжёлой уликой против меня. Мон протесты против учинённой над Томасом жестокой расправы рассматривались как наглое вмешательство, и всё это усугублялось именно тем, что я приехал из Англии.

Тот же проходимец, который дважды пытался встать между мной и Томасом, а в конце концов задержал меня как подозрительного человека, выступал здесь в суде в качестве главного обвинителя. Он с великим усердием доказывал, что я послан сюда английскими аболиционистами, а может быть, даже и самим британским правительством с целью вызвать восстание рабов. Он заявил, что после всего того, что произошло между мной и этим преступником Томом Дикарём, с которым я, несомненно, находился в связи, общественная безопасность требует, чтобы я по меньшей мере был подвергнут публичной порке и позорному изгнанию из страны.

Это предложение было встречено единодушным одобрением, и только настойчивые усилия плантатора, с которым я познакомился в пути, спасли меня от грозившей мне участи. Поскольку я прибыл в Эглингтон вместе с ним, он считал, что я состою как бы под его защитой, и решительно за меня вступился. Он заявил собранию, что мы совершенно случайно встретились с ним в дороге. Моё покровительственное отношение к убийце, подвергнувшемуся столь справедливой, заслуженной и немедленной каре, было лишь результатом неуместной гуманности. Нельзя было рассчитывать, чтобы иностранец, да к тому же ещё англичанин, полностью разделял чувства местных жителей. Необходимо — и он больше всех стремился к этому сам — любыми средствами препятствовать всякому вмешательству во внутренние дела южных штатов. Но тем не менее следует всегда оставаться в границах разумного и целесообразного.

Мой заступник добавил, что если бы я был человеком из северных штатов, то меня можно было подвергнуть любому наказанию, не боясь никаких особенно неприятных последствии, и даже сжечь живьём, как того чернокожего. Можно пороть, пихать ногами и всячески — заслуженно или незаслуженно — наказывать этих жалких янки и не вызвать этим никакого разрыва отношении с северными штатами, так как те больше всего опасаются, как бы не сократилась торговля с Югом. Но что касается англичан, то здесь дело обстоит совсем иначе. Англия не разрешает безнаказанно издеваться над своими подданными. Из отобранных у этого иностранца писем совершенно ясно, что у него есть и деньги и влиятельные друзья и что придётся держать ответ за незаконные действия и насилия, которым его подвергнут. Соединённые Штаты, разумеется, могут снова расправиться с Англией, как и в прошлую войну. Но при настоящем положении вещей, особенно принимая во внимание возбуждение, царящее среди рабов, война безусловно нежелательна. Таковы, как он потом рассказал мне, были в общих чертах мысли, положенные в основу защитительной речи, с помощью которой мой друг плантатор вырвал меня из когтей Комитета бдительности.