В другое время это столь мелочное тиранство вывело бы меня из себя. Но я был так подавлен постигшим меня несчастьем, что почти не обратил на это внимания. Медленно, еле передвигая ноги, я направился к посёлку, где жили рабы, как вдруг навстречу мне, задыхаясь от быстрого бега, бросилась девочка, одна из тех, которые были приставлены к господскому дому. Я знал эту девочку, так как она была любимицей Касси, и подхватил её на руки. Отдышавшись, она торопливо стала рассказывать, что целое утро всюду искала меня: Касси поручила ей передать мне, что ей против воли пришлось утром уехать со своей госпожой, но что она просит меня не огорчаться и не беспокоиться, она любит меня по-прежнему.

Я расцеловал девочку, осыпая её словами благодарности за принесённые ею добрые вести, и поспешил к себе домой. Жил я в удобной маленькой хижине, выстроенной по приказанию миссис Мур для меня и Касси. Сейчас я, однако, ждал, что в любую минуту меня могут лишить этого убежища.

Полученные мною известия глубоко взволновали меня. Я метался по крохотной комнатке, не находя себе места. Сердце сильно билось, и всё тело моё было в жару. Я вышел из дома и стал расхаживать взад и вперёд по моему тюремному двору — разве границы плантации не подобны тюрьме для раба, не смеющего покинуть их? Я думал, что быстрая ходьба успокоит меня, и старался как мог совладать с волнением, полным то надежды, то страха; для меня это состояние было ещё мучительнее, чем уверенность, что непоправимое случилось.

Наступил вечер. Я ждал возвращения кареты. Наконец до моего слуха донёсся отдалённый стук колёс. Я поспешил к господскому дому, надеясь увидеть Касси и, если возможно, поговорить с нею. Карета остановилась у крыльца. Я уже почти подошёл к ней, как вдруг у меня мелькнула мысль, что лучше было не попадаться на глаза полковнику. Я больше не сомневался, что этот человек относится ко мне враждебно и что всеми бедами, обрушившимися на меня в этот день, я обязан только ему. Подумав об этом, я остановился и, повернувшись, побрёл обратно к своей хижине, даже не успев взглянуть на мою любимую и не обменявшись с нею ни словом.

Я повалился на кровать, но и здесь не находил себе покоя. Я поворачивался с боку на бок, но уснуть не мог. Было уже за полночь, когда я услышал лёгкий стук в дверь и нежный шёпот, от которого меня всего охватила дрожь. Я бросился к двери, распахнул её и сжал в объятиях Касси, мою жену…

Из её слов я узнал, что с приездом полковника в доме всё изменилось. Мисс Каролина объявила ей, что полковник самого дурного мнения обо мне и что он был крайне недоволен, что в его отсутствие меня снова взяли работать в господский дом. Она добавила, что, узнав о нашей предполагаемой свадьбе, полковник Мур объявил, что Касси слишком красивая девушка, чтобы стать женой такого негодяя, как я, и что он сам позаботится о её судьбе. После этого мисс Каролина запретила своей служанке даже и думать обо мне, «Нечего плакать, — сказала молодая леди в заключение, — я всё время буду надоедать отцу просьбами, чтобы он не забыл о своём обещании. Мы найдём тебе хорошего мужа, а ведь любой женщине только «этого и надо».

Так думала госпожа. У служанки, как я имел возможность убедиться, были более возвышенные представления о замужестве.

Мне ещё не вполне было ясно, чем объяснить поступки полковника, Было ли это просто повой вспышкой досады и гнева по поводу того, что я так неуместно и бесплодно взывал к его отцовским чувствам? Или это противодействие нашему браку имело другие причины, такие, о которых я не мог спокойно помыслить? Разумеется, Касси я об этом не должен был говорить, это бы её испугало и заставило страдать. Впрочем, возможно, что на полковника повлияло и ещё одно обстоятельство: самого его оно нисколько не порочило, а моему и Касси самолюбию могло даже льстить. Но об этом говорить было нельзя, для этого надо было сначала раскрыть ей глаза на всё, а я не считал себя вправе этого делать.

Касси знала, что она дочь полковника Мура; по ещё в начале нашего знакомства я понял, что она ничего не знала о том, что я его сын. Что же касается миссис Мур, то у меня есть все основания думать, что она отлично была осведомлена и о том и о другом; такие вещи никогда почти не могут укрыться от женского любопытства, а тем более от любопытства ревнивой жены. Как бы там ни было, но, зная всё, она не видела препятствий к моему браку с Касси. Не видел их и я. Разве я мог подчиняться правилам приличия? Вот они, мягкие слова, оправдывающие самую нечеловеческую жестокость! Во имя этого приличия мне отказывали в праве иметь отца, считая родственную связь между нами не существующей, — и в то же время восставали против нашего брака с Касси единственно по причине этого родства?

Но я знал, что Касси чаще руководствуется чувством, чем рассудком. Хоть она выросла и была воспитана в рабстве, она обладала способностью тонко чувствовать. Она принадлежала к секте методистов и, несмотря на беззаботную весёлость, всегда благочестиво выполняла всё, что требовала её религия. Я боялся ставить под угрозу наше счастье, мучая Касси сомнениями, которые считал излишними. Я и раньше никогда не говорил ей, кто мой отец, а теперь и подавно не склонен был заговаривать с ней об этом. Поэтому, выслушав её рассказ, я просто сказал ей, что, как бы ни была сильна ненависть ко мне полковника, я твёрдо знаю, что ничем не заслужил его нерасположения.

Последовало минутное молчание. Я крепко сжал руку Касси и прерывающимся голосом спросил её, что она думает делать.

— Я твоя жена, — ответила она. — И никогда никому, кроме тебя, принадлежать не буду!

Я прижал её к своему сердцу. Мы опустились на колени и обратились к богу с горячей мольбой благословить наш союз. Это был единственный обряд, который мы имели возможность совершить. Но неужели, если бы двадцать священников благословили нас, объятия наши могли быть от этого горячее, а союз наш крепче?

Встречаться со мной моей жене удавалось только украдкой. Спала она в комнате своей госпожи, на ковре. Доски пола считаются в Америке вполне приемлемым ложем для невольника и даже для любимой хозяйской служанки.

Ночью Касси приходилось по нескольку раз подниматься, чтобы выполнить какое-нибудь требование мисс Каролины, которая привыкла вести себя как избалованный ребёнок. В часы, когда Касси бывала у меня, её отсутствие могло быть обнаружено, и этим она подвергала себя большому риску. Стоило ей попасться, и ничто — даже могущество красоты, которую так ярко воспевают поэты, — не спасло бы её от плети.

Как ни кратковременны, как ни редки были посещения Касси, всё же их было достаточно для того, чтобы создать и поддерживать в моей душе чувство, удивительное своей новизной. Жена моя редко бывала со мной, но образ её всегда стоял перед моими глазами, делая меня нечувствительным ко всему, что не имело отношения к ней. Всё окружающее тонуло в каком-то блаженном сне. Тяжёлая работа в ноле уже не угнетала меня. Я даже не ощущал ударов плети, на которые не скупился надсмотрщик. Душа моя была так переполнена радостью, которую я черпал в нашей огромной любви и в ожидании встреч, что для тяжёлых переживаний в ней не оставалось места. Сила моей страсти была такова, что она брала верх над неудовлетворённостью и тревогой: едва только я прижимал к груди мою нежную подругу, как для меня наступали минуты блаженства. Я был счастлив. Большего счастья я не представлял себе, да и не хотел ничего другого.

Упоение любовью с одинаковой силой охватывает господина и раба. Это чувство постепенно поглощает всё остальные и находит удовлетворение в самом себе. Я испытал это. Даже находясь в самом жалком положении, я всё же был безмерно счастлив, и переполнявшая меня страсть делала меня нечувствительным ко всему, кроме неё самой.

Но человеку не свойственно долго пребывать в состоянии восторга. Состояние это скоро кончается, и за него чаще всего приходится расплачиваться слишком дорогой ценой, — ведь за ним неизбежно следуют обманутые надежды и горькое отчаяние.