От одного из слуг я узнал, что Касси была дочерью полковника Мура и рабыни, которая в течение года или двух пользовалась такою же благосклонностью полковника, как и моя мать. Женщина эта, как говорили, была поразительно хороша собой и в своё время чуть было не стала соперницей моей матери. Но она рано умерла, и девочка осталась сиротою.
Касси передалось всё внешнее обаяние как отца, так и матери. Она была невысокого роста, но обладала врождённой грацией и изяществом. Живая и гибкая, она могла бы служить примером для своей ленивой госпожи, целыми днями возлежавшей на диване. Нежный и чистый оливковый цвет её лица, переходивший на щеках в яркий румянец, был во много раз привлекательнее болезненной бледности аристократических красавиц Нижней Виргинии, а блеск и выразительность её глаз не имели себе равных.
В те годы я, как и всякий уроженец Виргинии, ещё гордился светлой окраской своей кожи. И хоть я уже на собственном печальном опыте мог убедиться, что раб, будь он чёрным или белым, всегда остаётся рабом и господин, не считаясь с оттенком его кожи, с исключительным беспристрастием награждает его ударами плети, я всё же, точно так же как и моя покойная мать, считал, что принадлежу к привилегированной расе, и всегда ставил себя выше тех, чей цвет кожи был хоть сколько-нибудь темнее, чем мой. Это нелепое тщеславие мешало мне сблизиться с остальными слугами, женщинами или мужчинами; я ведь был значительно светлее их. Само собой разумеется, что моё поведение порождало недоброжелательство с их стороны, и последствия его мне нередко приходилось испытывать на себе; ничто, однако, не способно было излечить меня от моей глупости.
В Касси африканской крови было, пожалуй, больше, чем во мне, но вопрос этот, как он мне раньше ни казался важным, терял своё значение по мере того, как я ближе узнавал её, и в конце концов я вообще перестал об этом думать. Мы часто бывали вместе, и её красота, живой характер и неизменно хорошее расположение духа с каждым днём производили на меня всё более сильное впечатление. Я полюбил её раньше, чем мне пришло в голову, что это любовь, Вскоре я понял, что она отвечает мне взаимностью.
Как истинное дитя природы, Касси не знала всех приёмов кокетства, которыми не только дамы высшего общества, но даже их служанки умеют привлекать к себе поклонников. Мы любили друг друга, и очень скоро мы стали думать о том, чтобы пожениться. Касси посоветовалась со своей госпожой, и та дала своё согласие. Миссис Мур выслушала и меня с не меньшей благосклонностью. Для женщин нет большего удовольствия, как устраивать браки; даже тогда, когда влюблённые принадлежат к самому низшему сословию, они всё равно каждый раз бывают рады такому случаю.
Было решено, что свадьба наша будет отпразднована в ближайшее воскресенье и в увеселениях примут участие все слуги дома. Священник-методист,[20] случайно приехавший в эти места, охотно согласился благословить наш союз. Он, разумеется, сделал бы это и для кого угодно, но в данном случае он выразил ещё большую готовность потому, что Касси во время своего пребывания в Балтиморе была вовлечена в методистскую общину.
Всё это меня очень радовало; казалось, что благодаря этому нашей свадьбе будет придана некоторая торжественность, необходимая при подобных обстоятельствах. Вообще-то говоря, к свадьбам рабов в Америке обычно относятся без всякого внимания. На них смотрят как на временное сближение, бракосочетание не сопровождается никакими церемониями. Брак между неграми-рабами законом не признаётся, и хозяева если и считаются с ним, то очень мало. Даже и сами вступающие в брак смотрят на него зачастую очень легко. Мысль о том, что мужа в любую минуту могут продать в Луизиану, а жену — в Джорджию, не очень-то способствует укреплению брачных уз. Да и, кроме того, одной уверенности в том, что дети от этого брака родятся рабами и будут обречены на безысходные страдания и лишения, совершенно достаточно, чтобы охладить самую горячую любовь. Подчиняясь природному инстинкту, раб производит на свет рабов, но рабство, за редкими исключениями, почти всегда оказывает столь же роковое влияние на семейную жизнь, как и на все добродетели вообще. Сознание непрочности супружеских отношений отравляет и губит их. Только отдельным, избранным людям удаётся как-то возвыситься над этим: оставшись без всякой другой поддержки, они в собственном сердце находят силу противостоять тлетворному к гибельному влиянию рабства. Так эпидемия чумы или жёлтой лихорадки, бедствие гораздо менее страшное по сравнению с рабством, захватывая города и обрекая на смерть тысячи и десятки тысяч людей, наталкивается иногда на человека с железным здоровьем, которому сама природа помогает бороться со смертью.
Наша свадьба была назначена на воскресенье, и вдруг, за два дня до неё, в пятницу, в Спринг-Медоу вернулся полковник Мур. Приехал он неожиданно, и меня его приезд отнюдь не обрадовал. С обычной для него снисходительной приветливостью полковник обратился к слугам, выбежавшим встречать его. Но, заметив среди них меня, он нахмурился и по лицу его скользнуло выражение неудовольствия. Казалось, моё присутствие среди домашних слуг неприятно его поразило.
На следующий же день я был освобождён от обязанностей по дому и снова отправлен в поле под начальство мистера Стаббса. Само по себе это уже было для меня жестоким ударом, но это было ничто по сравнению с тем, что я пережил на другой день, когда, явившись в дом, попытался увидеться с моей невестой. Мне сказали, что она сопровождает полковника Мура и его дочь, которые отправились в гости к соседям. К этому было добавлено, что мне незачем больше беспокоиться и приходить в дом, так как мисс Каролина не желает, чтобы её камеристка выходила замуж за простого рабочего с плантации.
Как описать отчаяние и тоску, овладевшие мной? Чувства мои тронут только того, кто привык всё близко принимать к сердцу, люди с холодной душой не поймут их. Меня разлучили с невестой, а сам я снова отдан во власть грубого и жестокого надсмотрщика! И всё это так внезапно и с таким явным намерением унизить и оскорбить меня…
На этот раз мне снова пришлось пожинать печальные плоды моего глупого тщеславия, отдалявшего меня от товарищей по несчастью. Вместо того чтобы сочувствовать мне, многие из них открыто радовались моей беде, а так как я прежде ни с одним из них не был дружен и ни с кем не делился своими переживаниями, то теперь мне не у кого было искать участия и совета. Наконец я вспомнил о пасторе-методисте, который именно сегодня должен был приехать, чтобы обвенчать нас. Мне казалось, что и ко мне и к Касси он относился благосклонно и даже как будто радовался нашему счастью. Я надеялся найти у него нравственную поддержку и, кроме того, хотел избавить его от ненужного теперь путешествия в Спринг-Медоу и оградить от возможных оскорблений со стороны полковника, относившегося довольно неприязненно ко всякого рода проповедникам, а особенно к методистам.
Я знал, что миссионер предполагал выступить в этот день на молитвенном собрании в четырёх или пяти милях от Спринг-Медоу, и решил, что, если мне это разрешат, я пойду послушать его. Я обратился к мистеру Стаббсу с просьбой выдать мне пропуск, иными словами — письменное разрешение на отлучку, без которого раб, выйдя за пределы плантации, рискует быть задержанным, избитым и возвращённым обратно первым же белым, который встретится ему в пути. В ответ на мою просьбу мистер Стаббс разразился потоком ругательств и заявил, что всё это шлянье ему уже надоело и в течение ближайших двух недель он не намерен никого никуда отпускать.
Кое-каким людям с чувствительным сердцем, быть может, покажется жестоким такое положение, при котором невольнику, после того как он проработал на хозяина шесть дней сряду и наконец дождался благословенного седьмого дня, не дают даже и ненадолго уйти в другое место и заставляют его оставаться среди тех же полей — ежедневных свидетелей его трудов и страданий. А между тем очень многие управляющие, во имя поддержания дисциплины, яростно противятся всякого рода отлучкам своих подчинённых и в дни, предназначенные для отдыха, словно скотину запирают своих рабов под замок из опасения, что иначе они натворят бог весть что.
