Воображение понято здесь как молниеносное сближение представлений, как одухотворение мёртвого и абстрактного и как создание иллюзорных картин, от которых веет какой-то правдой, где видно единство концепции и прочная гармония частей. Не является ли это характеристикой процессов, посредством которых создана сама драматическая поэма Шекспира?

Всестороннее одухотворение мёртвой природы — старое средство поэтического вживания. Его зачатки можно найти уже в психике детей и в искусстве племён с самой низкой культурой. По закону аналогии наивное сознание приписывает душу или человеческие свойства всем предметам, которые производят на него особое впечатление, и это ещё до возникновения какой бы то ни было идеи о различии между живым и неживым. Перенесение духовных черт и человеческих состояний на материальный мир происходит одновременно с самим восприятием предметов; это является актом непредвиденной и непроизвольной ассоциации в силу какого-то сходства, хотя и самого отдалённого, и его отправной точкой служат те формы или процессы в природе, при которых совершенно инстинктивно можно допускать действие внутренних движущих сил. Позже на помощь этому одухотворению приходят анимизм и антропоморфизм как первые попытки понять с религиозных позиций устройство мира, а в новейшее время большое распространение приобрела пантеистическая философия Спинозы и Руссо, которая видит перст божий во всём, что нас окружает, отождествляет создателя и создание и наполняет небо и землю, леса и моря, поля и скалы какой-то таинственной жизнью.

Поэтическое созерцание природы, поскольку оно ведёт к одухотворению вещей, свободно движется по всем ступенькам мысли и чувства. Прежде всего возникают такие отображения мира, которые говорят о наивном оживлении и драматизации мёртвой картины вокруг нас, о сказочном олицетворении, происходящем из невольного сближения между человеком и природой. Здесь нет никаких сложных чувств, это пёстрая и подвижная картина, способная слегка волновать воображение. Более высокая ступень — представления о природе, основанные на мифологическом её восприятии. Вынужденный существовать в мире неизвестных сил, непосредственно затрагивающих его жизнь и интересы, человек связывает с явлениями природы, воспринимаемыми как живые и деятельные существа, чувство страха или радости, надежды или разочарования. Эти образы отражают более осмысленное отношение к вещам и свидетельствуют о чувстве полной зависимости от них. Наконец, когда мысль освобождается от этой тирании мифологических образов и подходит к природе, как к миру для себя, наступает время для совершенно чистого одухотворения… Тогда человек проецирует на мир свои собственные чувства или мысли и, создав великий образ природы, дав ему жизнь, заставляет саму природу относиться сочувственно к человеку, быть поверенной его исповеди, его спутницей и его судьей. Если у Гомера природа олицетворена во множестве демонов и богов: солнце — в прекрасном юноше, заря — в розовоперстой девушке и т.д.; если эта природа вне своей мифологической ипостаси считалась греками гомеровского века полностью бесчувственной (тёмные морские глубины, высокие скалы) и у человека не было никакого личного отношения к ней, то позже, в эпоху греческой лирики и драмы, мы встречаем поэтическое одушевление природы. Природа описывается как гармонирующая или контрастирующая с настроением человека. У Сафо, Симонида, Пиндара, у Эсхила, Софокла, Еврипида та или иная картина природы — символ самого субъективного переживания. Так, у Еврипида печальная песня птиц становится эхом страдания человека («Ифигения»), горы и лес принимают участие в оргиях почитателей Диониса («Вакханки») [531]. Конечно, поэты древнего мира не достигли всего богатства оттенков в восприятии внешнего мира, свойственного поэтам, начиная с эпохи Возрождения, не подозревали о сложных эстетических и моральных связях между субъектом и объектом, о возможности такой глубины проникновения и полёта воображения при одухотворении природы, какие открываем мы у Шекспира, Байрона или Гёте[532]. С углублением эмоциональной жизни, с раскрытием тайн мира наукой и с остротой поэтического восприятия приходит расширение и утончение чувства природы. Поэт нового времени охватывает мир тем универсальным и индивидуальным духом, который претворяет в искусство всё: историю и современную жизнь, мечты и сердечные волнения.

Воображение культурного человека обладает не только способностью к весьма спиритуализированному пониманию природы, но и способностью возврата к самому наивному одухотворению, к образам и идеям детского возраста, способностью проникновения в жизнь отдельного человека или всего рода человеческого. Поэзия нового времени заполнена картинами жизни, борьбы, страстей в природе, причём движение и чувство обнаруживаются даже в предметах, в которых меньше всего можно допустить это с точки зрения здравого смысла. Бодлер, например, видит в «двойственной комнате» своих мечтаний, что «мебель удлинённых форм имеет вид томный и усталый; так и кажется, что она грезит; можно подумать, что она одарена какой-то сомнамбулической жизнью, как растения и минералы»[533]. Дело как раз в том, что глаз поэта воспринимает особым активным способом, наблюдает с повышенной чувствительностью и повсюду вносит очертания и дух жизни. Этот способ созерцания невольно передаётся читателю и слушателю; потому что, как замечает Отто Людвиг, воображение — самая верящая способность человека [534]. Некоторые, возможно, склонны допускать здесь умышленное приукрашивание грубой действительности, сознательное приписывание ума и воли неодухотворённому. Но такое рационалистическое толкование природы — результат неискреннего и неряшливого поэтизирования; для произведений, отразивших настоящее художественное созерцание, оно неприемлемо. Последнее, сопровождаемое сильным подъёмом чувств и родственных образов, быстро перебрасывает мост от живой природы к мёртвой и создаёт картины, существующие только в нашем воображении, только как чисто внутреннее переживание. До полного отождествления с действительностью, до отчётливости образов, которая ведёт к сравнению с объективно данным и возможным, дело не доходит. Если произойдёт это вмешательство разума, критики, то поэзия перестанет действовать на воображение и притягивать нас своей художественностью. Исконные поэтические средства — ритм и музыка слова меньше всего затрагивают разум. И чем сильнее поэтический язык возбуждает чувства и воображение, тем меньше поводов имеет разум бросать тень на миражи и арабески, он остаётся на заднем плане, чтобы заполнить сцену души смутными видениями. Вот мы читаем у современного поэта идиллическую драму о иве и плюще на берегу ручья: