Усвоенное с живым интересом заслоняет воспринятое без серьёзного внимания, так что Флобер, например, вспоминает из генуэзской картинной галереи только рисунок Брейгеля, который находится в тесной связи с сюжетом «Искушения святого Антония», полностью поглощавшего тогда его дух.

В путевых заметках, относящихся к весне 1845 г., он, описывая этот рисунок, заключает: «На первый взгляд, он выглядит запутанным, а потому странным для большинства, смешным для некоторых и чем-то большим для других. Для меня он затмил всю галерею, где я был. Я не помню уже остальное» [246]. Связанные с картиной собственные планы и видения делают писателя безучастным к другим впечатлениям и заставляют удерживать в своей памяти только актуальное для него. Так стоит вопрос при всякой исключительной или странной способности к восприятию и запоминанию. Человек теории и человек практики одинаково посвящают больше всего времени и отдают предпочтение впечатлениям, знаниям и труду, от которых зависит их успех.

О необыкновенной памяти Паскаля внушающие доверие свидетели говорят, что она охватывала всё им прочитанное: важные факты, чужие мнения, цитаты из Библии, выработанные им собственные идеи. Но в ходе подготовки к написанию задуманной им «Апологии христианства» или других произведений он решается записывать всё узнанное и продуманное им только тогда, когда его охватывает страх, не пропустил ли он что-нибудь существенное из своих догадок [247]. Художник, в соответствии с искусством, которому служит, обладает развитым чутьём к краскам, звукам, словам, формам и т.д., утончая сознательно свою восприимчивость в этом направлении, чтобы бесконечно развить свои творческие возможности. Луи Ламбер в одноимённом романе Бальзака, будучи настоящим двойником писателя, гордится своей удивительной (prodigieuse) памятью. «Он так же ясно помнил мысли, приобретённые во время чтения, как и те, которые были ему подсказаны размышлением или собеседованием. Он обладал всеми видами памяти: он запоминал местность, имена, вещи, лица. Он не только по желанию вспоминал особые предметы, но ясно видел их расположение, освещение, окраску, как в тот момент, когда он на них смотрел»[248]. Именно те внешние и внутренние переживания имеют самую большую ценность для писателя, которые могут питать его творческий инстинкт. Исключительная память в значительной степени является результатом усилий, которые делает ум, чтобы удовлетворить влечения таланта и достичь предначертанных целей. Волевые и эмоциональные спутники представлений имеют здесь огромное значение.

Что касается способа, по которому поступают или образуются впечатления, для поэта одинаково большое значение имеют как физиологические, так и психологические моменты. Прежде всего чувства, нервные пути и мозговые центры у некоторых индивидов устроены более совершенно, и благодаря этому эти лица получают более отчётливые и более прочные представления. Мы видели, как Гёте считает тонкую чувствительность и способность к редким восприятиям необходимой предпосылкой для художественного таланта. Сам он был настолько впечатлительным, что сильно волновался из-за самых слабых диссонансов и удерживал в своей памяти резко и определённо все очертания предмета. Так и Ламартин сообщает нам: «Я был рождён впечатлительным и чувствительным. Эти два качества являются первыми элементами всякой поэзии. Внешние вещи, едва замеченные, оставляли во мне живой и глубокий отпечаток; и, исчезая с моих глаз, они отражались и сохранялись в так называемом воображении, то есть в памяти»[249].

Братья Гонкур замечают о Теофиле Готье, что он обладал «удивительной памятью, в которой воспоминание сравнимо с чистыми очертаниями фотографического клише»[250]. Конечно, сравнение в данном случае не следует брать точно, так как известно, насколько далеко стоит воображаемая картина от соответствующего живого восприятия, однако всё же эта индивидуальная способность к более ярким воспоминаниям реальных образов у поэта является важным фактором. Так и Гофмансталь пишет вообще о поэте: «Он здесь, и он безмолвно меняет свой взгляд, он не что иное, как глаз и ухо, и он берёт свои краски у вещей, которые созерцает… Он никогда не может полностью забыть то, что однажды слышал: слово, имя, указание, анекдот, картину, тень, легшую на его душу»[251]. Это имеет значение не только для поэта, но и для живописца. «Гаварни, — свидетельствуют братья Гонкур, — обладал удивительной памятью на физиономии, однажды увиденные. Они складывались в его голове, все эти лица, как клише в фотоателье. Гаварни видел людей, которых рисовал, они являлись ему снова. Часто он говорил Мореру: «Помните ли Вы о том-то и том-то?»… А прошло двадцать лет со дня встречи»[252]. О Леонардо да Винчи его биограф Вазари рассказывает, что он прослеживал на улицах лица, привлекавшие его внимание некоторыми своими чертами, физиономией, бородой, прической и т.д. Эти черты запечатлевались так живо в его памяти, что когда он возвращался домой, то мог делать наброски, как с натуры.

Эти свидетельства говорят об одном: тем долговечнее воспоминания о виденном, слышанном, схваченном так или иначе из окружающего мира, чем большую реакцию вызвали они в момент своего первого образования. В этом отношении каждый индивид делает отбор. Впечатления, которые могут иметь в будущем какое-то значение, вызывают большее нервное напряжение и ведут к более значительной мускульной иннервации. Благодаря этой физической опоре проникшее в душу приобретает устойчивость, какой не имеют усвоенные в процессе более слабой нервной деятельности представления; эта стойкость очень полезна в борьбе за его существование, то есть за удержание в памяти. Значит, с одной стороны, художник отличается естественным расположением к более интенсивным восприятиям в силу благоприятной нервной организации, а с другой, притоком двигательных явлений он укрепляет как раз те восприятия, которые могут иметь большее значение для выражения его чувств и мыслей. Так, он выделяется среди других людей особенной памятью — хранилищем большого запаса образов.

Наряду с этим приспособлением в области физического идёт более важное, чисто психологическое действие ассоциаций. Отдельный факт, воспринятый когда-то, не стоит обособленно. Одновременно с другими восприятиями из той же или иной области чувств он стал достоянием сознания, привёл в движение все психические функции так, что представление связывается с определённым настроением, чувством или волевым актом; наконец, выразительное движение было воспринято как отголосок соответствующего внутреннего состояния, о котором наблюдатель заключает по аналогии с собою или на основе раннего опыта. Романист Андре Моруа рассуждает правильно, ссылаясь на рассказ Альфонса Додэ «Сон наяву», в котором описано состояние нашего духа во всей его реальной пестроте, и подчёркивает насыщенность впечатлениями каждого мгновения нашей жизни: «Истина состоит в том, что мы находимся в состоянии сна наяву. Когда мы воспринимаем предметы, находящиеся перед нами, другие образы, воспоминания, призраки мелькают среди этих действительных предметов… В действительности целая толпа образов является одновременно; однако только те образы выступают на первый план, которые входят в наши интеллектуальные или социальные рамки»[253]. Чем сложнее эта ткань процессов и явлений при отдельном восприятии, тем прочнее укрепляется в памяти это восприятие: всё указывает на него и всё вызывает его. Наоборот, впечатления и наблюдения, оставшиеся без опоры в подобных связях сродных или далёких элементов, не проявляют никакой жизнеспособности и быстро попадают в сферу подсознательного, где они всё же не пропадают совсем, но становятся неспособными к лёгкому воспроизведению.