— Рисуют тут всякие, маляры! — проворчал Пантелей, доставая из кармана помятый платок. Он поплевал на него и принялся устранять с картины белую надпись.

При первом же нажатии на картину за ней что-то скрипнуло, и целый участок стены разом провалился внутрь, открыв древний потайной ход. Взмахнув руками, Пантелей полетел в него, поняв, что его внимание первоначально привлекла не надпись на картине, а ее неправильное положение.

С проделками барабашки горбуну до сих пор не доводилось познакомиться на собственной шкуре, и посему он считал их выдумками повредившегося в уме от непомерности взваленной на плечи ноши Мамбуни Агагуки. Но теперь, считая собственными ребрами неровные выступы почти отвесного колодца, он начал верить в существование зловредного существа, поселившегося в замке с недавних пор. В его голове даже возникла параллель между появлением мальца, которого Агагука пророчил в собственные пророки, и начавшимися сразу за этим проделками неуловимого барабашки. Но мысль эта еще не успела окончательно сформироваться, как на ее пути встал каменный блок, выпирающий из кладки сильнее прочих. Соприкосновение с ним не только временно прервало мыслительную деятельность горбуна, но и породило глухое эхо, которое, прокатившись по подземелью, скорбным воем прорвалось наверх, заставив поежиться особо нервных обитателей замка.

На миг Пантелею показалось, что удача повернулась к нему лицом. Случайно ухватившись за перекладину свисающий вниз веревочной лестницы, он обрадовано вскрикнул, но тут же взвыл от отчаяния — время превратило ее в иллюзию, рассыпавшуюся при первом же прикосновении. Теперь единственным, что задерживало его падение, были слои паутины, собравшие на себя вековую пыль.

Так, воя и гремя о камень стен поочередно головой и ногами, Пантелей влетел в подземелье и, проломив что-то, почувствовал болезненный укол в мягкое место и услышал торжествующий крик:

— Попался! Поймали барабашку… Вяжите его немедленно!

Опротестовать данное заявление горбун не успел. Ему заткнули кляпом рот и, сунув в мешок, покатили по полу, мало заботясь о том, что на пути время от времени попадаются расставленные капканы, жадно хватающие задевающую их дичь.

К тому времени как его вкатили через распахнутые двери в центральную залу и на вопрос: «Поймали?» — прозвучал ответ: «Яволь, мой фюрер!» — горбун смог лишь жалобно взвыть и потерять сознание.

Резкий рывок всколыхнул мое сознание, вернув ему способность воспринимать окружающую действительность в привычной для меня манере. Посредством шести основных органов чувств, данных нам (я имею в виду людей, к которым последнее время причисляю и себя) для ориентации в столь разнообразном мире. Во-первых, это зрение. Только толку от него никакого: перед глазами пляшут в неистовом хороводе безумные кляксы различного размера и полного спектра расцветок, не давая рассмотреть что-либо. Во-вторых, вкус. То, о чем мне сообщил привкус соли во рту, я знаю и без того. В-третьих, обоняние, которое не работает из-за той же соленой воды, попавшей на слизистую оболочку носа. Осязание и восприятие силы тяготения, являющиеся соответственно в-четвертых и в-пятых, на данный момент не только объединены в стремлении дезориентировать меня в пространстве, постоянно меняя направление силы тяжести и удары волн, но и словно соперничают друг с другом, намереваясь разорвать многострадальное тело на части. Чтобы, значится, каждому по своей досталось… И, наконец, в-шестых, слух. До него доносятся приглушенные стоящим в ушах гулом плеск воды и звонкие девичьи голоса:

— И… раз! И… два! И… три-и-и…

На счет «три» мое восприятие гравитации однозначно определило, что тело находится в полете. Стремительном и коротком, закончившемся логичным в условиях земного притяжения падением.

Впечатавшись задом в песок, на который неизвестный доброхот предусмотрительно набросал различных твёрдых и острых ракушек, я попытался подняться, но тут воздух пронзил крик:

— Только не за хвост! Не за хво-о-о… Оп!

Встряхнув головой, я сумел несколько разогнать застившую взор муть, но лишь для того, чтобы узреть у самого своего носа пару выпученных глаз.

Шлеп!

— Упс… — донеслось со стороны моря. — Попала.

Отлепив от лица прилетевшее чудо, я потер лоб в том месте, где от знакомства с рогами нечистого наметилась шишка. Облик мокрого черта, состоящего на полставки на должности моего личного ангела-хранителя, настолько комичен, что я не удержался от улыбки. Он, несмотря на свое состояние, ее не только заметил, но и не замедлил прокомментировать:

— Ой-ой-ой! Чего лыбишься? Ох! На себя посмотри, весельчак…

— Позже, — отмахнулся я, поднимаясь на ноги. — Ливия, девочка, ты как?

— Что это было? — поинтересовалась моя жена, приподнимаясь с песка и осматриваясь.

— Разберемся, — неуверенно ответил я, поводя головой из стороны в сторону.

По правую руку от Ливии на песке сидит Яга, пытающаяся поймать юркого краба, чем-то вызвавшего ее недовольство. Судя по зверскому выражению лица старой ведьмы, стать вареным деликатесом к пиву членистоногому не грозит — она съест его сырым.

Неосознанными движениями головы встряхивая волосы в попытке вытрусить из них песок, за действиями Бабы Яги наблюдает Леля. Рядом, копытами к небу, растянулся Рекс. В глазах его отчетливо читается гастрономический интерес. Поймает — не поймает? А если поймает, то сама сжует или угостит?

У самой кромки воды лежат бок о бок Добрыня Никитич и Дон Кихот. Видимо, у спасителей, вернее спасительниц (этого не рассмотреть трудно) на большее сил не хватило… Да и попробуй транспортировать посуху богатыря или того же закованного в доспехи рыцаря.

— А, кстати… где они? — спросил я, обведя своих друзей взглядом.

— Кто?

— Спасительницы.

— Нету, — констатировал очевидный факт черт, пытаясь отжать промокшие крылья, — и не нужно. Ишь, за хвост они хватать будут… а сами-то… мокрохвостые!

— Что делать будем? — спросил Добрыня, оттаскивая подальше от набегающих волн благородного идальго. Дон Кихот замычал, протестуя, но попытки прийти в сознание не сделал.

— Может, сделать ему искусственное дыхание рот в рот? — оставив бесполезную охоту на краба, предложила Яга.

— Пожалуй, лучше не нужно, — заявил я, представив, что произойдет, если Дон Кихот придет в чувство в тот момент, когда Яга будет оказывать ему первую помощь предложенным методом. А у него и так здоровье не железное. Рыцарский рабочий график кого угодно истощит. Нерегулярное питание, неделями на подножном корму — без ложки горячего во рту, нервные стрессы — чудовища все больше психически неуравновешенные попадаются, физические нагрузки опять-таки… все это не проходит для организма даром. Так что вид Яги в такой близости может оказаться для него роковым.

Наверное, не только меня посетили подобные мысли, поскольку черт, оставив разложенные на песке для просушки ангельские крылья, взобрался на мое левое плечо и прошептал на ухо, закрываясь ладошкой:

— Лучше расстаться с Ягой здесь — пускай отправляется домой. А то она наш отряд без бойцов до встречи с врагом оставит.

— А ты сейчас кем работаешь? — так же шепотом поинтересовался я.

— В смысле?

— Ангелом-хранителем или чертом-искусителем?

— А что?

— А то. Ты пытаешься помочь или сеешь в отряде разлад и подрываешь боевой дух?.

— Вот так всегда, — обиделся черт, спрыгнув на землю. — Делай после этого добро. Уж лучше бы я остался простым чертом на побегушках, чем терпеть подозрения от своего же подзащитного.

— Извини.

— В последний раз, — предупредил рогатый — Так и будем сидеть или, может, осмотримся, куда нас нелегкая занесла?