Давняя Что ты, княже, говорил, когда солнце меркло? Ты сказал, что лучше смерть, нежели полон. И стоим, окружены, у речушки мелкой, и поганые идут с четырёх сторон. Веют стрелами ветра, жаждой рты спаяло, тесно сдвинуты щиты, отворён колчан. Нам отсюда не уйти, с берега Каялы, — перерезал все пути половец Кончак. Что ты, княже, говорил в час, когда затменье пало на твои полки вороным крылом? Ты сказал, что только смерд верует в знаменья, и ещё сказал, что смерть — лучше, чем полон. Так гори, сгорай, трава, под последней битвой! Бей, пока в руке клинок и в очах светло!.. Вся дружина полегла возле речки быстрой, ну а князь пошёл в полон — из седла в седло. Что ты, княже, говорил яростно и гордо? Дескать, Дону зачерпнуть в золотой шелом… И лежу на берегу со стрелою в горле, потому что лучше смерть, нежели полон. Не оглядывайся, князь, право же, не стоит — лучше думай, как бы стать сватом Кончаку. Не обидит свата сват и побег подстроит, и напишет кто-нибудь «Слово о полку». 1983 «В южной местности гористой…» В южной местности гористой на краю пустыни длинной рассказали гитаристу про старинные руины. Рассказали — и гортанным мёртвым именем назвали. И ушёл он по барханам к серым контурам развалин. Брёл по зыби золотистой — просто так, из любопытства поглядеть и возвратиться. Поглядел — не возвратился. Он нашел меж серых склепов, где кончался мёртвый город оловянный серый слепок с человеческого горла. Там, в толпе цветасто-тесной, там, за белой толщей праха, кто-то пел не просто песню, кто-то пел не просто правду. Значит, слово било в сердце, убивало, помыкало, коль одно осталось средство — ковшик жидкого металла. Но не знал палач усердный, запечатав глотку эту, что отлил в металле сером первый памятник поэту. Храмы — рухнули. И ныне равнодушно смотрят горы: что осталось от твердыни? Оловянный слепок с горла. От прославленной столицы — слиток серого металла. Было страшно возвратиться, страшно было взять гитару — и начать, как начинали до тебя, — отважно, скорбно, точно зная, что в финале — оловянный слепок с горла. 1982 «О величии идей…» О величии идей говорить пока не будем. Просто жалко мне людей, что попали в лапы к людям. Как-нибудь в конце концов мы сведём концы с концами. А пока что жаль отцов арестованных отцами. Покривив печально рот, так и ходишь криворотым. Мол, хороший был народ, уничтоженный народом. 1989 Сюжет Допустим, брошу. Белая горячка дня через два призна́ет пораженье. Из нежно промываемых извилин уйдут кошмары скорбной чередой: пальба из танков, Горби, перестройка, культ личности, Октябрьское восстанье, потом — отмена крепостного права и, может быть, Крещение Руси… Но тут заголосит дверной звонок. Открою. И, сердито сдвинув брови, войдут четыре человека в штатском, захлопнут дверь, отрежут телефон и скажут: «Зверь! Ты о других подумал? Ну хоть о нас — плодах твоей горячки?» — и, с дребезгом поставив ящик водки, достанут чисто вымытый стакан. 1995 Песенка о варягах Говорят, что варяги тоже были славяне: уходили в запои, залезали в долги; выражались коряво, да такими словами, что тряслись-прогибались в теремах потолки. Ну а мы-то не знали, кто такие варяги. Мы-то думали: немцы, культурный народ. Вмиг отучат от браги, уничтожат коряги и засыплют овраги у широких ворот. От корявых посадов — неприятный осадок. Вместо храма — с десяток суковатых полен. Проживи без варягов, если поле в корягах и под каждой корягой — нетрезвый словен! И явились варяги. Там такие ребята… За версту перегаром и мат-перемат! И от ихнего мата стало поле горбато и опасно прогнулись потолки в теремах… Говорят, что варяги тоже были славяне. И тогда говорили, и теперь говорят. И какой тут порядок, если поле — в корягах и под каждой корягой — нетрезвый варяг! 1987 «Полистаешь наугад…» Полистаешь наугад — всё расстрелы да застенки. От Памира до Карпат нет невыщербленной стенки. Вот и думается мне: до чего же я ничтожен, если в этакой стране до сих пор не уничтожен? 1995 |
