— Чортъ возьми! продолжалъ неизвѣстный, обнимая снова Гуго, вы и тогда уже порядочно владѣли шпагою! Старые рубаки, воевавшіе съ Врангелемъ и съ Тилли, исходившіе много земель въ своихъ походахъ, встрѣчали въ васъ достойнаго противника! Если вы сдержали все, что обѣщало ваше отроческое искусство, то я отъ души жалѣю всякаго, кто съ вами поссорится!… Какой вѣрный взглядъ! какой отпоръ!… Точно молнія!… Разскажите же мнѣ, пожалуйста, что подѣлываетъ Агриппа?
— Увы! онъ очень старъ и готовится отдать душу Богу! Но я надѣюсь, что онъ не закроетъ глаза прежде, чѣмъ мнѣ удастся обнять его еще хоть разъ.
Незнакомецъ, казалось, былъ сильно тронуть; онъ снялъ шляпу и сказалъ взволнованнымъ голосомъ:
— Вотъ этого-то счастья мнѣ и не достанется испытать… а между тѣмъ Самъ Богъ видитъ, какъ сильно я этого желалъ бы! Онъ не скупился на добрые совѣты и на хорошіе примѣры, этотъ славный, почтенный Агриппа, и душа его, молитвами святыхъ угодниковъ, пойдетъ прямо въ рай.
Онъ утеръ слезы и, погладивъ усы, продолжалъ:
— Теперь вотъ на мнѣ кожаный колетъ, потертый латами, и желтые бархатные штаны, потертые сѣдломъ, а когда-то я командовалъ кавалерійскимъ эскадрономъ у знаменитаго Бернгарда веймарскаго… Я только что вылечился отъ страшной раны на водахъ Обоннъ, когда судьба привела меня случайно въ Тестеру. Какъ славно я заснулъ послѣ сытнаго ужина! И какого вина поднесъ мнѣ г. Агриппа, когда я уѣзжалъ дальше!… Любому монаху не стыдно было-бы выпить такого вина, а предки мои никогда такого и не пивали! Боевого коня моего вволю накормили овсомъ. Да! проживи хоть сто лѣтъ дон-Манрико и Кампурго и Пенафьель де Сан-Лукаръ, вашъ покорнѣйшій слуга, никогда онъ не забудетъ этого блаженнаго дня, когда онъ спалъ подъ вашей крышей и сидѣлъ за вашимъ столомъ!
Говоря это, дон-Манрико согнулъ свою длинную спину до самой земли.
— А все таки однакожъ очень странно, сказалъ Гуго, кланяясь ему тоже, что вы такъ съ перваго взгляда меня тотчасъ и узнали! Неужели я такъ мало измѣнился?
— Напротивъ… измѣнились необычайно! Но и тогда у васъ былъ какой-то особенный видъ, посадка головы, походка, ловкость въ движеньяхъ, что то такое, однимъ словомъ, что, увидѣвъ васъ среди тысячи людей, гдѣ бы то ни было, на пиру или въ схваткѣ, я бы тотчасъ сказалъ: это онъ, это графъ де Шаржполь!
— Такъ вы знали и мое имя? Его однакожь никогда не произносили въ Тестерѣ!
— Да, возразилъ съ живостью испанецъ; но я былъ такъ тронутъ вашимъ ласковымъ пріемомъ, что въ тотъ же день навелъ справки, чтобъ узнать, кому именно я имъ обязанъ, и одинъ кавалеръ, знавшій когда-то вашего храбраго отца, графа Гедеона, въ его замкѣ Монтестрюкъ, выдалъ мнѣ тайну вашего происхожденія. Меня это и не удивило во все: любой сынъ принца могъ бы позавидовать вашей осанкѣ.
Проговоривъ эту рѣчь, дон-Манрико пошелъ рядомъ съ Гуго и продолжалъ:
— Я не хочу мѣшать вамъ… позвольте мнѣ только немножко пройдтись съ вами. Я просто молодѣю, когда васъ вижу и слушаю! Ахъ! славное было тогда время! Вы тоже участвуете, должно быть, въ венгерскомъ походѣ, судя по вашему мундиру?
— Да, вы не ошиблись… Можно-ли желать лучшаго случая для начала своей службы, какъ сразиться съ врагами христіанскаго міра?
— Я узнаю сына благородныхъ графовъ де Шаржполей! И у меня тоже, при первомъ извѣстіи объ этой священной войнѣ, закипѣла старая кровь! Я снова облекся въ старые доспѣхи! Большой честью для меня будетъ сдѣлать походъ съ вами и быть свидѣтелемъ вашихъ первыхъ подвиговъ. Если только есть хоть сотня дворянъ вашего закала въ арміи его величества короля французскаго, то я готовъ поклясться, что туркамъ пришелъ конецъ… Я же самъ, испанецъ и добрый католикъ, живу теперь одной надеждой, въ мои лѣта, — умереть за такое славное дѣло…
— Да сколько-жь вамъ лѣтъ? Вы еще такъ свѣжи!
— Это только отъ радости, что васъ встрѣтилъ, я кажусь моложе… мнѣ семьдесятъ лѣтъ.
— Чортъ побери! замѣтилъ Коклико.
— Потому-то именно, продолжалъ дон-Манрико, я и позволяю себѣ говорить съ вами, какъ старый дядя съ племянникомъ… У меня водятся деньги… Если вамъ встрѣтится нужда, не церемоньтесь со мной… мой кошелекъ къ вашимъ услугамъ. Я буду счастливѣйшимъ изъ людей, если вы доставите мнѣ случай доказать вамъ мою благодарность.
Монтестрюкъ отказался, къ большому сожалѣнью испанца; разговоръ перешелъ на военное дѣло и дон-Манрико выказалъ въ немъ много опытности. Онъ разстался съ Гуго только у дверей его квартиры и опять обнялъ его такъ искренно, что довѣрчивый гасконецъ былъ глубоко тронутъ.
— Честный человѣкъ и опытный человѣкъ! сказалъ онъ. Какъ благодаренъ за простую постель и за простой обѣдъ!
— Слишкомъ ужь благодаренъ, графъ… Что-то мнѣ подозрительно!
— Такъ, значитъ, неблагодарность показалась бы тебѣ надежнѣй?
— Она была бы, по крайней мѣрѣ, въ порядкѣ вещей и ни мало бы меня не удивила.
Гуго только пожалъ плечами при этой выходкѣ Коклико, ставшаго вдругъ мизантропомъ.
— Такъ ты станешь подозрѣвать кавалера, отдающаго свой кошелекъ въ мое распоряженіе? спросилъ онъ.
— Именно, графъ: это такъ рѣдко встрѣчается въ настоящее время!
— Въ какихъ горячихъ выраженіяхъ онъ говорилъ о сдѣланномъ ему когда-то пріемѣ въ Тестерѣ, и развѣ тебя не удивляетъ, что, черезъ столько лѣтъ, онъ еще не забылъ моего лица?
— Слишкомъ хорошая память, графъ, слишкомъ хорошая память, проворчалъ упрямый философъ.
— Что-жь, ты считаешь это недостаткомъ, а не достоинствомъ, что ли?
— Разумѣется, нѣтъ; но я прибавлю только, что такая память слишкомъ щедра на комплименты.
— Ты не можешь, по крайней мѣрѣ, не сознаться, что дон-Манрико хорошо знаетъ нашъ старый замокъ, гдѣ мы съ тобой прожили столько счастливыхъ дней.
— О! что до этого, то правда! Весь вопросъ только въ томъ къ лучшему-ли для насъ это, или къ худшему?
— Самъ святой Ѳома, патронъ невѣрующихъ, показался бы очень простодушнымъ въ сравненьи съ тобой, Коклико!
— Графъ! повѣрьте мнѣ, всегда успѣете сказать: я сдаюсь! но иногда поздно бываетъ сказать: еслибъ я зналъ!
Если бы Коклико, вмѣсто того, чтобъ пойдти на конюшню взглянуть, все ли есть у Овсяной-Соломенки и у трехъ его товарищей пошелъ вслѣдъ за испанцемъ, то его недовѣрчивость пустила бы еще болѣе глубокіе корни.
Побродивши нѣсколько минутъ вокругъ дома, гдѣ остановился Монтестрюкъ, какъ будто все тамъ высматривая, человѣкъ, назвавшій себя дон-Манрикомъ, вошелъ въ низкую дверь. и, замѣтивъ слугу, зѣвавшаго въ уголкѣ, принялся разспрашивать его, кто здѣсь есть съ графомъ де Шаржполемъ.
— Съ графомъ де Шаржполемъ? переспросилъ слуга, поднявъ руку съ глупымъ видомъ, и сталъ чесать себѣ лобъ.
Дон-Манрико, вынулъ изъ кармана немного денегъ и опустилъ ихъ въ поднятую и раскрытую руку слуги; языкъ плута вдругъ развязался какимъ-то чудомъ.
— Графъ де Шаржполь пріѣхалъ вчера ночью съ тремя людьми, двое большихъ и одинъ маленькій, въ родѣ пажа; всѣ вооружены съ головы до ногъ, и съ ними еще пріѣхалъ кавалеръ, который тоже, кажется, шутить не любитъ. Этого зовутъ маркизъ де Сент-Эллисъ.
— Четверо, а я одинъ!… Громъ и молнія! проворчалъ испанецъ.
Вырвавшееся у дон-Манрико восклицаніе поразило бы Коклико; но и самъ Монтестрюкъ тоже сильно бы удивился, еслибъ, послѣ этого короткаго разговора испанца со слугою гостинницы, онъ встрѣтилъ своего собесѣдника, идущаго смѣлымъ шагомъ по улицамъ Меца.
Дон-Манрико шелъ въ это время къ ближайшимъ отъ лагеря городскимъ воротамъ; онъ уже не притворялся смирнымъ и безобиднымъ человѣкомъ и ступалъ твердой ногой. Большой ростъ, гибкій станъ, широкія плечи, рука на тяжеломъ эфесѣ шпаги, надменный видъ — тотчасъ же напомнили бы Гуго недавнее приключеніе и, взглянувъ на этого сильнаго рубаку, не скрывавшагося болѣе, онъ бы навѣрное вскричалъ, не задумавшись: Бриктайль!
Это онъ и былъ въ самомъ дѣлѣ. Капитанъ Бриктайль, позднѣй капитанъ д'Арпальеръ, опять перемѣнилъ кличку, но какъ только миновала надобность корчить лицо сообразно рѣчамъ и личности, за которую онъ теперь выдавалъ себя, онъ самъ невольно измѣнялъ себѣ. Ястребиные глаза зорко слѣдили за всѣмъ вокругъ; по временамъ онъ вмѣшивался въ толпу бродившихъ повсюду солдатъ, то оравшихъ пѣсни во все горло, то нырявшихъ въ двери кабаковъ. Его можно было принять за сержанта — вербовщика.
