Орфиза встала, прошла мимо Гуго и вполголоса, взглянувъ ему прямо въ глаза, произнесла медленно.
— Олимпія Манчини — это ужь много; еще одна — и будетъ слишкомъ!
Онъ хотѣлъ отвѣчать; она его перебила и спросила съ улыбкой:
— Такъ вы пришли со мной проститься?
— Нѣтъ, не проститься, возразилъ Гуго гордо; это грустное слово я прознесу только въ тотъ часъ, когда меня коснется смерть; но есть другое слово, которымъ полно мое сердце, разставаясь съ вами: до свиданья!
— Ну, вотъ это — другое дѣло! Такъ долженъ говорить дворянинъ, у котораго сердце на мѣстѣ! Прощайте — слово унынія, до свиданья крикъ надежды! До свиданья же, графъ!
Орфиза протянула ему руку. Если въ умѣ Гуго и оставалось еще что-нибудь отъ мрачныхъ предостереженій Брискетты, то все исчезло въ одно мгновенье. Въ пламенномъ взглядѣ, сопровождавшемъ эти слова, онъ прочелъ тысячу обѣщаній, тысячу клятвъ. Это былъ лучъ солнца, разгоняющій туманъ, освѣщающій дорогу, золотящій дальніе горизонты. При такомъ свѣтѣ все становилось возможнымъ! Что ему было за дѣло теперь, забудетъ-ли его равнодушно графиня де Суассонъ, или станетъ преслѣдовать своей ненавистью? Не была-ли теперь за него Орфиза де Монлюсонъ?
Гуго не слышалъ земли подъ ногами, возвращаясь въ отель Колиньи, гдѣ все было шумъ, суета и движенье съ утра до вечера, и это продолжалось ужь нѣсколько дней. Дворъ отеля былъ постоянно наполненъ верховыми, скачущими съ приказаніями, дворянами, просящими разрѣшенія связать судьбу свою съ судьбой генерала, поставщиками, предлагающими свои услуги для устройства его походнаго хозяйства, приводимыми лошадьми, офицерами безъ мѣста, добивающимися службы, молодыми людьми, которымъ родители хотятъ составить военную каррьеру.
Этотъ шумъ и безпрерывная бѣготня людей всякаго сорта нравились Коклико, который готовъ бы былъ считать себя счастливѣйшимъ изъ людей, между кухней, всегда наполненной обильною провизіей, и комнатой, гдѣ онъ имѣлъ право валяться на мягкой постели, еслибъ только Гуго рѣшился сидѣть смирно дома по вечерамъ.
Онъ жаловался Кадуру, который удостоивалъ иногда нарушать молчаніе и отвѣчать своими изреченіями.
— Левъ не спитъ по ночамъ, а газель спитъ. Кто правъ? Кто неправъ? Левъ можетъ не спать, потому что онъ левъ; газель можетъ спать, потому что она газель.
Арабъ сдѣлалъ себѣ изъ отеля Колиньи свой домъ, свою палатку. Онъ никуда не выходилъ и проводилъ часы, или мечтая въ саду, или давая уроки фехтованья Угренку, или пробуя лошадей, приводимыхъ барышниками на продажу. Тутъ только, въ этомъ послѣднемъ случаѣ, сынъ степей отдавался весь свой врожденной страсти и дикой энергіи; поѣздивши, онъ опять впадалъ въ молчаливое равнодушіе.
Въ тотъ день, когда было рѣшено, что графъ де Монтестрюкъ идетъ въ походъ съ графомъ де Колиньи, онъ улыбнулся и показалъ свои блестящіе зубы.
— Скакать! отлично! сказалъ онъ.
И пробравшись на конюшню, онъ выбралъ для себя и для двоихъ товарищей лучшихъ лошадей, какихъ чутье указало ему въ числѣ прочихъ.
Съ этой минуты онъ сталъ спать между ними и окружилъ ихъ самыми нѣжными попеченіями.
— На войнѣ, сказалъ онъ Коклико, который удивлялся его затѣѣ, чего стоитъ конь, того стоитъ и всадникъ.
Когда графъ де Монтестрюкъ сошелъ во дворъ, Коклико и Кадуръ оканчивали всѣ приготовленія къ отъѣзду. Лошади были сытно накормлены, чемоданы крѣпко увязаны, все ждало только сигнала.
— Сегодня, что-ли? крикнулъ ему Коклико, застегивая чемоданъ,
— Сѣдлайте коней… ѣдемъ! весело отвѣчалъ Гуго.
— Наконецъ-то! Я никогда не видалъ другихъ турокъ, кромѣ пряничныхъ, что продаютъ на ярмаркѣ въ Ошѣ, и былъ бы очень радъ увидѣть, каковы они живые.
Говоря это и между тѣмъ какъ Кадуръ осматривалъ, все-ли исправно у лошадей, Коклико толкнулъ маленькаго мальчика прямо на Гуго и спросилъ:
— Узнаете этого мальчика?
Гуго взглянулъ на мальчика, который смотрѣлъ на него кроткими и блестящими глазенками.
— Э! да это нашъ другъ изъ Маломускусной улиды! вскричалъ онъ, погладивъ рукой по кудрявой головкѣ.
— Онъ самый! А такъ какъ Угренку сильно хочется научиться солдатскому ремеслу съ добрыми людьми, то я думалъ, не позволите ль вы мнѣ взять его съ собой?
— Пусть ѣдетъ!… Вѣдь онъ храбро помогалъ намъ! Поцѣлуй-ка меня, Угренокъ.
Угренокъ расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.
— Ну, вотъ ты теперь и принятъ въ полкъ, пріятель, сказалъ Коклико; пока будетъ хлѣба для троихъ, будь покоенъ, хватить и на четвертаго.
— Да и лошадей четыре ужь готово, проворчалъ Кадуръ.
Въ тотъ самый часъ, какъ Гуго садился на коня и, въ головѣ своего маленькаго отряда, проѣзжалъ по Парижу, по дорогѣ въ Мецъ, Орфиза де Монлюсонъ ходила въ сильномъ волненьи взадъ и впередъ у себя по комнатѣ.
— Это во все не простой вздыхатель — этотъ графъ де Шаржполь, говорила она себѣ: ничто его не пугаетъ, ни опасности, ни женскія причуды. Онъ не опускаетъ глаза ни передъ шпагой, ни передъ моимъ гнѣвомъ… Про него нельзя сказать, что онъ идетъ избитыми дорогами къ своей цѣли — это исторія съ графиней де Суассонъ, тайну которой онъ выдалъ своимъ молчаньемъ, — очень странная исторія…. зачѣмъ стану я обманывать сама себя?… Я почувствовала дрожь ревности, когда подумала, что это правда…. Съ какой гордой увѣренностью отправляется онъ въ этотъ далекій походъ, наградой на который должна быть я, и онъ такъ сильно вѣритъ въ мое слово, что даже объ немъ и не поминаетъ! Каковъ онъ самъ, такою онъ считаетъ и меня, и онъ правъ. Вѣдь я сравнила себя какъ-то съ Хименой. На другой день я и сама удивлялась, что рѣшилась сказать это. Я почти жалѣла: такъ мало это было на меня похоже…. вѣдь это было почти обязательство съ моей стороны! а нельзя сказать однако, чтобъ онъ этимъ хвасталъ. Онъ думалъ и думаетъ еще теперь, какъ бы заставить меня сдержать слово однѣми только благородными опасностями, на которыя онъ пускается…. Правда, велика отвага и у графа де Шиври, но въ ней нѣтъ такой открытой смѣлости. Мнѣ казалось иногда, что въ ней есть даже разсчетъ. Еслибъ у меня не было герцогской короны въ приданое, была-ли бъ у него такая жь страсть? А глаза того ясно говорятъ мнѣ, что еслибъ я потеряла все, что придаетъ блескъ союзу со мной, то и тогда онъ пошелъ бы за мной на край свѣта.
Орфиза продолжала ходить взадъ и впередъ, мечтала, бросалась въ кресло, опиралась локтемъ на столъ — и передъ ней все стоялъ, какъ живой, образъ Гуго де Монтестрюка.
— Я помню, какъ бы это было вчера, какъ смѣло онъ бросился ко мнѣ тамъ въ лѣсу, на охотѣ: ясно, что я ему обязана жизнью…. Всякій на его мѣстѣ, видя меня въ такой опасности, сдѣлалъ бы, разумѣется, то же самое, всѣ они говорили такъ, и графъ де-Шиври первый; но…. не знаю… другой имѣлъ-ли бы столько присутствія духа и столько ловкости? Страннѣй всего — его отвѣтъ мнѣ, когда я спросила его, зачѣмъ онъ остановилъ Пенелопу ударомъ шпаги — гдѣ у меня была голова, когда я такъ странно его поблагодарила? а онъ не потерялся — преимущество остаюсь за нимъ… А черезъ нѣсколько минутъ, какъ онъ показалъ графу де Шиври, что онъ ни передъ чѣмъ не отступитъ! — смиреніе графа де Шиври въ этомъ случаѣ, его любезность къ сопернику — меня не много удивила тогда — да и теперь удивляетъ, какъ я объ этомъ подумаю… Онъ не пріучилъ меня къ такой уступчивости и кротости… И вдругъ передъ явно и открыто высказаннымъ соперничествомъ онъ вдругъ становится какимъ-то нѣжнымъ поклонникомъ, онъ, Цезарь, выходившій на моихъ глазахъ изъ себя изъ-за одного пустаго слова! Какимъ чудомъ появилась вдругъ эта кротость? зачѣмъ? теперь сколько времени пройдетъ, пока я не увижу Монтестрюка! цѣлые мѣсяцы — навѣрное, годъ — можетъ быть. Германія, Вѣна, Венгрія — какъ это все далеко! Привыкаешь думать, что дальше Фонтенебло или Компьеня ничего и нѣтъ… А тутъ вдругъ тотъ, о комъ думаешь, ѣдетъ въ такія страны, о которыхъ и не слытала съ тѣхъ поръ, какъ училась еще географіи въ монастырѣ!… Должно быть, очень странно, очень смѣшно въ такой сторонѣ, гдѣ не говорятъ по-французски!… Какъ же тамъ говорятъ? Я люблю васъ?… Мужчины въ этихъ далекихъ странахъ любезные ли, милые, ловкіе? А придворныя дамы одѣваются ли тамъ по модѣ? Хороши ли онѣ?… есть ли тамъ Олимпіи, какъ въ Парижѣ?… О! эта Олимпія! я терпѣть ея не могу!… А если еще кто-нибудь встрѣтится съ графомъ де Монтестрюкомъ, пуститъ въ ходъ тѣ же хитрости, тѣ же непріятныя уловки, чтобъ заставить его забыть свои клятвы? И я потерплю это… я?
