ОН Предназначенного людям Он ни чем не изменил; То чем были, то чем будем, Он собой объединил. И пока все гуще, гуще Зарастал бестропный лес, – Он, единый, присносущий, Меж сплетенья не исчез. К трепетанью на болоте Вызвал жуткие огни, И в закатной позолоте Лег на сумрачные пни. Меж побегов и наростов Жизни тучной, молодой Он казал огромный остов, Ветхий, страшный и худой. В час, когда вонзали совы В гулкий воздух зычный крик, – Кутал в плотные покровы Заповеданный свой лик. И когда к глухой опушке Смертный путь привел косца, — Подал окликом кукушки Весть о близости конца. Пир торжественный он справил В треске лопнувших суков, В день, как небо окровавил Бой огнистых языков. И расплавившись шипела Дымножелтая смола, И от пламенного теле Тень безмерная легла. А когда земля окрепла, Знойный выдержав пожар,— Он остался в слое пепла, Неизбежный перегар. ДОМА Домов обтесанный гранит Людских преданий не хранит. На нем иные существа Свои оставили слова. В часы, когда снует толпа, Их речь невнятная слепа, И в повесть ветхих кирпичей Не проникает взор ничей. Но в сутках есть ужасный час, Когда иное видит глаз. Тогда на улице мертво. Вот дом. Ты смотришь на него – И вдруг он вспыхнет, озарен, И ты проникнешь: это — он! Застынет шаг, займется дух. Но миг еще — и он потух. Перед тобою прежний дом, И было ль — верится с трудом. Но если там же, в тот же час, Твой ляжет путь еще хоть раз, — Ты в лихорадке. Снова ждешь Тобой испытанную дрожь. ДВОЙНИК Опять на улице на миг Я этим был охвачен; Я к тайне вновь душой приник, Я в тайну вновь душой проник, — И вновь был озадачен… Что совершает мой двойник Тот путь, что мне назначен. Вначале я оцепенел, В безумие повержен; И я вневременным пьянел, Далеко выйдя за предел, Ничем земным не сдержан, — Но тупо мой двойник глядел И даже был рассержен. Он продолжал идти и петь, Размахивая тростью; И он готовил злую плеть, Чтоб с нею легче одолеть Непрошенную гостью; – И я, войдя в земную клеть, Стал плотью, кровью, костью. СМУЩЕНИЕ
Опять пришел он, над тобой склонился, Опять… Андрей Белый. «Я так тебя любил, что даже ангел строгий…» Я так тебя любил, что даже ангел строгий, Над скорбною землей поникнувший челом, Благословил меня опущенным крылом Пройти по сумраку сияющей дорогой. Я так тебя любил, что Бог сказал: «Волшебным Пройди, дитя, путем в творении моем; Будь зачарован им, лобзайся с бытием, И каждый день встречай мой мир псалмом хвалебным». Но — я не знаю кто — в меня пустил стрелой, Отравленной людским кощунственным проклятьем. Но — я не знаю кто — сдавил меня объятьем, Приблизивши ко мне свой лик истомно злой. Но — я не знаю чей — запал мне в душу сев Желанья жгучего порока и паденья. Но — я не знаю чье — открылось мне виденье, Слепительным огнем обманчиво зардев. Я так тебя любил. Что думал пронести Сосуд моей любви, столь хрупкий, невредимым Среди кромешной тьмы, затканной алым дымом. Я не сумел, не смог. Прости меня, прости! «Слушай! В скорби оправданье бытия…» Слушай! В скорби оправданье бытия. Он сказал: Везде страданье, там где я. Припадем к нему, не бойся; Бог с тобой С ним неслыханное счастье и покой. Черною ризою укройся, и в глухую ночь, Ты приди, приди в ненастье на мое крыльцо; Постучи рукою зыбкой, попроси помочь; Если выйду – глянь с улыбкой в скорбное лицо. Ты от века и до века мне родна; Ты со мною, но иною мне дана. Над иной, с тобою схожей, я поник, Да прозрю в ней твой и Божий светлый лик. «Милая, лента скамейки…» Милая, лента скамейки Пару деревьев связала; В тень самородного зала Мы подымались от речки… Были там бледны и клейки Листики робкой березы; Там щеголяли стрекозы Нежным узором насечки, Легшим на легкие крыльца, Будто случайная пыльца. Милая, в мир мы вступали Трудной дорогой направясь; Светлая, чистая завязь Наст, сочетала так рано; В мире несметной печали, В мире потерь непреложных – Ждем мы свершений неложных, Ждем мы разрыва тумана; Он не случайною пылью Лег на обмокшие крылья. Сентябрь 1905. |
