- Около недели, если не будешь возражать.

- Не буду, если ты сама себе будешь покупать еду. Цены на мясо нынче кусаются. Я теперь мясо ем только раз или два в неделю. Не так, как в Шилохе, когда у нас было свежее мясо, когда угодно. Убиться можно. Не понимаю, как живут те, у кого семья большая.

- А как ты живешь? Ты, наверное, уже не можешь работать.

- Конечно, могу. Еще как могу. Я беру на дом глажку, ведь, когда гладишь, можно сидеть, и не так устаешь. На подачки я жить не собираюсь. Я получаю сорок пять долларов от социальной взаимопомощи, и еще мне больше шестидесяти пяти, так что у меня есть медицинская страховка, но это не подачки. Я это заработала. Много лет платила налоги, так что это мое по праву. Когда я стану слишком старой или слишком больной, чтобы работать, я зайду в океан, и пускай меня рыбы съедят. Не волнуйся, тебе не надо будет обо мне заботиться, девочка.

- Я не волнуюсь.

- Вот видишь, тебе все равно. Ты даже мне не пишешь, когда тебя нет. Я могла бы тут помереть, а ты бы и не узнала. Тебе все равно.

- Мама, когда я уходила, по-моему, ты не хотела больше иметь со мной ничего общего. А потом, я один раз тебе написала.

- Слова, сердитые слова! Ты бы должна знать, что мать никогда всерьез не говорит ребенку сердитых слов.

- Ты сказала, что я не твой ребенок, и ты рада этому.

- Ну уж нет, я так не говорила.

- Говорила, мама.

- А ты не рассказывай мне, что я делала и чего не делала. Ты меня не так поняла. У тебя горячая голова. Ты так отсюда выскочила, что я и не успела с тобой поговорить. Никогда я таких вещей не говорила, и не пытайся сказать мне, что говорила. Ты мой ребенок. Да ведь в сорок четвертом году, когда я решала, удочерять тебя или нет, еще тогда пастор Нидл, помнишь, наш старый пастор на севере, он-то мне сказал, что ты родилась, чтобы быть моим ребенком, и что все дети приходят в этот мир одинаково, и мне не надо волноваться, что ты ублюдок. Нет, сэр, все дети перед Господом равны! Не понимаю, откуда ты взяла такие мысли. Сама знаешь, я никогда бы так не сказала. Я ведь люблю тебя. Ты - все, что у меня осталось на свете.

- Ну ладно, ладно, мама.

Я вышла на кухню, достала содовую и несколько больших твердых крендельков с солью из хлебницы. Кэрри любила их, но ей приходилось размачивать их в кофе, потому что зубы у нее были уже плохие. Мы сидели в гостиной, включив телевизор на всю громкость, и разговаривали, пока шла реклама в шоу Лоуренса Уэлка^{79}. Она сказала мне, что думает, Лоуренс Уэлк - чудесный человек, и что его шоу - это здорово. Она хотела бы танцевать под всю эту красивую музыку, но упала бы, потому что ее среднее ухо было в неисправности.

Я снимала Кэрри всю неделю. Когда она преодолела первый страх, она расслабилась в своем кресле и разливалась соловьем. Если она волновалась о чем-нибудь, то раскачивалась все сильнее, так, что кресло свистело, и язык ее работал так же быстро, как кресло. Потом, когда она заканчивала свою историю, она успокаивалась, переставала раскачиваться и отвечала только «да» или «нет». Она явно наслаждалась тем, что привлекает внимание, и была польщена, что я умею снимать на камеру. Ей не составило труда во всем разобраться, потому что, когда я делала кадр, как она раскачивает кресло ногой, она проворчала:

- Чего это ты ноги мои снимаешь? Люди хотят мое лицо видеть, а не ноги.

Когда я не снимала, я помогала ей по хозяйству - косила траву, бегала по поручениям, потому что она не могла никуда ходить. Лерой, и в самом деле, приехал с женой и детьми. Они с мамой говорили о разных мелочах, пока дети бегали по дому, а жена Лероя, Джойс, изучала меня глазами. У нее волосы были убраны в пучок с начесом, и макияж выдавался вперед на три дюйма. Она боялась, что Лерой найдет меня привлекательной. Она нервно говорила мне:

- Да ты выглядишь, как какая-нибудь модель в журнале «Мадемуазель»^{80}, с этими кудряшками и в штанах. Ты, наверное, настоящая хиппи.

- Нет, я так ходила и до того, как это стало модно. Нищета в наши дни - великий разработчик трендов.

- Ну да, мой сорванец Молли сейчас выглядит по-настоящему хорошо. Я знала, что из тебя выйдет толк, - хвасталась Кэрри. То, как я выгляжу, было до сих пор важнее для Кэрри, чем то, чего я могу добиться. - А сняла бы ты эти джинсы, была бы совсем как леди.

- Да это сейчас последний писк, - фыркнула Джойс.

Лерой добавил самым твердым голосом, на какой был способен:

- Ну да, женщины теперь хотят ходить в штанах, так что я говорю жене, пускай идет работает и зарабатывает мне на жизнь, а я займусь детишками.

Кэрри рассмеялась, а жена Лероя вцепилась в его локоть:

- Лерой, заткнись!

Кэрри потащила Джойс, клонящуюся под грузом своего лака для волос, к себе в спальню, чтобы посмотреть на домашнее платье, которое она сшила на своей старой машинке «Белая роза» с ножным приводом. Лерой повернулся ко мне:

- Выросли мы, правда?

- Это случается даже с лучшими из нас.

- А ты кино снимаешь. Никогда не думал, что ты будешь снимать кино. Я думал, ты будешь адвокатом, с таким-то языком. Ты всегда была шустрее, чем сорок сверчков. Я, наверное, говорить совсем не умею. После службы во флоте я вернулся сюда и получил работу по уходу за газонами. Я люблю быть на улице. Всегда любил.

- Помню.

- Ну да, у меня под началом теперь четыре человека. Цветные. Они совсем как мы. В смысле, общаться с ними я не стал бы, но эти ребята в рабочей команде, они очень на меня похожи. У них есть жены, дети, им надо платить за машины. Мы хорошо сходимся. Я научился этому на службе. Пришлось научиться. Это было мне полезно. Эп забивал мне мозги дерьмом, а на службе его быстро из меня вышибли. Я во Вьетнаме был. Ты это знала?

- Нет, я даже не знала, что ты служил.

- Не просто служил, а во флоте. Ну да, я смотался туда и хорошенько нагляделся на косоглазых. Я начинал механиком на дизеле. Всегда ладил с машинами, ты же помнишь.

- Помню, как ты разобрал «бонвиль» и потерял тросик сцепления.

- Прекрасная была машина. Я хотел бы еще один мотоцикл купить, но Джойс их боится до смерти. Все равно, люблю возиться с машинами. Я пошел на дизель, потому что не хотел, чтобы в меня стреляли. Но все равно стреляли. Господи, я был рад оттуда вернуться.

- Ты кого-нибудь убивал?

- Не знаю. Я стрелял во все, что двигалось, но никогда не слышал криков, так что, может, и не убивал. В меня стреляли-то всего пару раз, не то, чтобы я был на этих самых рисовых полях. Все равно ничего не видишь, но, конечно, все там воняет, когда мертвечина пролежит пару дней.

- Я рада, что ты вернулся целым, Лерой.

- Да и я тоже. Дерьмовая война. Слушай, а у тебя парень есть?

- Тебе какое дело? Нет, парня у меня нет.

- Но ты бывала с мужчинами? В смысле, с другими мужчинами, кроме меня? - его голос стал тихим.

- Конечно. А что?

- Не знаю. Просто интересно. Ты все еще единственная девушка, с которой я могу разговаривать.

- Только теперь я женщина, Лерой, с большой буквы Ж.

Он посмотрел на меня, озадаченный.

- Это видно. Ты здорово выглядишь, Молли, правда, здорово.

- Спасибо.

- А с девушками ты бываешь?

- Это что за игра в «двадцать вопросов»^{81}?

- Ну, я ведь столько времени тебя не видел. Просто спросил, понимаешь?

- Понимаю. Я бываю с девушками при каждом удобном случае. Как тебе это нравится, приятель?

Он оглядел меня и потом добавил с обреченным вздохом:

- Ты все такая же. Из тех, кто никогда не угомонится. Ты это всегда говорила, только я не слушал. - Он помедлил, потом наклонился вперед, понизив голос до шепота. - Знаешь, все это надоедает. Я думаю, когда-нибудь я пойду на работу, а дойду до Байя-Мар, наймусь на частную яхту к какому-нибудь жирдяю и проплыву вокруг света. Может, когда-нибудь так и сделаю.