— Конечно, женщины предпочитают опытных мужчин, — объяснил мне мой гостеприимец. — Есть для них что-то успокаивающее в обществе мужчины, который хорошо знает жизнь и что к чему и уже избавился от некоторого… хм!.. юношеского нетерпения.

Я поспешно согласился, добравшись до пирожных. Хозяин плеснул мне еще шампанского.

— Вам надо немного потерпеть, молодой человек, — сказал он благожелательно. — Когда-нибудь вы тоже созреете, и тогда у вас будет что предложить женщинам — что-нибудь, что они ценят превыше всего: авторитет, мудрость, спокойную и уверенную руку. Зрелость, одним словом. Вот тогда вы и научитесь любить их и будете ими любимы.

Я плеснул себе еще немного шампанского. Стесняться было уже незачем. Ни одного профитроля не осталось. Я встал. Он достал из книжного шкафа одно из своих произведений и надписал мне его. Положил руку на плечо.

— Не надо отчаиваться, мой мальчик. Двадцать лет — трудный возраст. Но это ненадолго. Это надо лишь перетерпеть. Если какая-нибудь из ваших подружек бросает вас ради зрелого мужчины, примите это так, как оно есть: как обещание будущего. Когда-нибудь вы тоже станете зрелым мужчиной.

«Вот дерьмо», — подумал я с беспокойством.

Сегодня, когда оно так и есть, я реагирую на это точно так же.

Мэтр меня проводил до двери. Мы долго жали друг другу руки, глядя друг другу в глаза. Прекрасный сюжет, тянет на Римскую премию[90]: Мудрость и Опыт, подающие руку Юности и Иллюзиям.

Я унес книгу под мышкой. Но мне незачем было ее читать. Я и без того уже знал все, что там написано. Мне хотелось смеяться, свистеть, болтать с прохожими. Велосипед с тележкой летел, окрыленный шампанским и моими двадцатью годами. Мир принадлежал мне. Я крутил педали, мчась сквозь огни и звезды Парижа. Стал насвистывать, отпустив руль, махая крыльями и посылая воздушные поцелуи одиноким дамам в автомобилях. Я проскочил на красный свет, и полицейский остановил меня возмущенным свистком.

— Ну, в чем дело? — заорал он.

— Ни в чем, — ответил я ему со смехом. — Жизнь прекрасна!

— Ладно, проезжайте! — бросил он, уступая этому паролю как настоящий француз.

Я был молод, моложе, чем сам думал. Тем не менее моя наивность была старой и искушенной. Вечной на самом деле: я ее обнаруживаю в каждом новом поколении, от «тусовщиков» Сен-Жермен-де-Пре 1947 года вплоть до калифорнийского поколения битников[91], с которым я нередко общаюсь, чтобы позабавиться, узнавая в другом месте и на других лицах те же ужимки, что и в мои двадцать лет.

Я повстречал в то время одну прелестную шведку, о каких грезят во всех странах с тех пор, как мир открыл мужчинам Швецию. Она была веселая, хорошенькая, умная, а главное — главное, у нее был изумительный голос, а я всегда был чувствителен к голосу. Слуха у меня нет, и между мной и музыкой существует досадное недоразумение, с которым я уже смирился. Но я странным образом чувствителен к женскому голосу. Понятия не имею, чем это вызвано. Возможно, с ушами у меня что-то не в порядке, какой-нибудь нерв неудачно расположен: как-то раз я даже предоставил специалисту обследовать свою евстахиеву трубу, чтобы выяснить, в чем там дело, но тот ничего не нашел. Короче, у Бригитты был голос, у меня уши, и мы были созданы друг для друга. Мы и в самом деле хорошо ладили. Я слушал ее голос и был счастлив. Я наивно полагал, несмотря на свой многоопытный и искушенный вид, который напускал на себя, что столь совершенному согласию ничто не грозит. Мы подавали такой пример счастья, что наши соседи в гостинице, студенты всех мастей и со всех широт, всегда улыбались, встречаясь с нами утром на лестнице. Потом я начал замечать, что Бригитта стала задумчива. Она часто навещала одну пожилую шведскую даму, проживавшую в отеле «Великие мужи» на площади у Пантеона. И оставалась там допоздна, порой до часа, а то и двух ночи.

Бригитта возвращалась домой очень усталая и порой гладила меня по щеке, грустно вздыхая.

Тайное сомнение закралось в мою душу: я чувствовал, что от меня что-то скрывают. Моей рано созревшей проницательности достаточно было мелочи, чтобы пробудились подозрения: я изводил себя вопросом, уж не заболела ли, чего доброго, пожилая шведская дама, не угасает ли потихоньку в своем гостиничном номере? А вдруг это мать моей подружки, приехавшая в Париж лечиться у крупных французских специалистов? У Бригитты прекрасная душа, она меня обожает, потому и таит от меня свое горе, щадя чувствительность моей творческой натуры с ее литературными порывами. Как-то ночью, около часу, вообразив свою Бригитту всю в слезах у изголовья умирающей, я уже не смог сдерживаться доле и отправился к отелю «Великие мужи». Шел дождь. Дверь гостиницы была заперта. Я встал под аркой юридического факультета и с тревогой стал наблюдать за гостиничным фасадом. Вдруг на пятом этаже осветилось окно и на балконе появилась Бригитта с распущенными волосами. Какое-то время она неподвижно стояла, подставив лицо дождю. На ней был мужской халат. Я немного удивился. Я никак не мог взять в толк, что она могла там делать, в этом мужском халате, с распущенными волосами. Может, она попала под ливень, и супругу шведской дамы пришлось одолжить ей свой халат, пока сохнет ее собственная одежда? Внезапно на балконе возник какой-то молодой человек в пижаме и облокотился о перила рядом с Бригиттой. На сей раз я был удивлен по-настоящему. Я и не знал, что у шведской дамы есть сын. И тут вдруг земля разверзлась у меня под ногами, юридический факультет обрушился мне на голову, а мое сердце разорвалось меж адом и мерзостью: молодой человек обнял Бригитту за талию, и моя последняя надежда, что она, быть может, попросту заглянула к соседу, чтобы заправить свою авторучку, сразу испарилась. Негодяй прижал Бригитту к себе и поцеловал в губы. После чего увлек ее внутрь, и свет скромно приглушился, но не погас совсем: этот злодей хотел еще и любоваться тем, что творит. Я жутко взвыл и бросился ко входу в отель, чтобы помешать преступлению. Предстояло одолеть пять этажей, но я все же надеялся прибыть вовремя, если мерзавец не был законченным скотом и хоть что-то смыслил в наслаждении. К несчастью, дверь отеля оказалась заперта, и мне пришлось стучать, звонить, орать и бесноваться на тысячу ладов, теряя таким образом время — тем более драгоценное, что там-то, наверху, моему сопернику ничто не препятствовало. Вдобавок я в своем умоисступлении неверно вычислил окно, и когда привратник наконец впустил меня и я, как орел, полетел с этажа на этаж, то ошибся дверью, и когда она открылась на мой стук, вцепился в горло какого-то невысокого молодого человека, чей ужас был таков, что ему чуть не сделалось худо. С первого же взгляда стало ясно, что он вовсе не из тех молодых людей, что принимают женщин у себя в номере, совсем даже наоборот. Он умоляюще выкатил на меня глаза, но я ничем не мог ему помочь, слишком торопился. Поэтому снова оказался на темной лестнице, теряя драгоценные мгновения в поисках выключателя. Теперь-то я уже был уверен, что опоздаю. Моему убийце не пришлось преодолевать пять этажей, высаживать дверь, он уже был при деле и наверняка сейчас потирал руки. Внезапно силы меня покинули. Полнейшее уныние овладело мной. Я сел на лестнице и отер пот и дождь со своего чела. Тут послышалось робкое шарканье, и грациозный юноша присел рядом со мной и взял меня за руку. У меня не было сил отнять ее. Он стал меня утешать: насколько помню, предлагал свою дружбу. Похлопывал меня по руке и уверял, что такой мужчина, как я, без всякого труда найдет достойную его родственную душу. Я посмотрел на него с рассеянным интересом: ну уж нет, на этой стороне мне делать нечего. Женщины — гнусные шлюхи, но кроме них обратиться не к кому. У них монополия. И меня обуяла великая жалость к самому себе. Мало того что я испытал жесточайшую обиду, так еще в целом свете не нашлось никого, кроме педика, чтобы утешить меня и протянуть руку. Я бросил на него мрачный взгляд и, покинув отель «Великие мужи», направился домой. Лег в постель и решил завтра же записаться в Иностранный легион.